Глава 19. Заседание в Сеньории
23 апреля 2020 г., 00:32
      Я проснулась, едва ночная темнота уступила бразды правления рассвету, но усталости от недосыпа не ощущала. Скорее у меня был настрой полководца перед решающим сражением.
Наступил тот самый день, когда я должна буду предстать перед судом Сеньории. Восемнадцатое июня. Но у меня поубавилось ощущения липкого и холодного страха перед тем, что грядёт.
Во-первых, я там буду не одна — мой отец, мой муж и мои друзья с подругами.
Во-вторых, Лоренцо усомнился в моей виновности, найдя мои письма к Луке Торнабуони с отказом выходить за него замуж.
В-третьих, даже если всё обернётся против меня, то Филипп имеет все права супруга требовать у Флорентийской республики моей выдачи ему, поскольку с момента свершённого венчания я отныне являюсь подданной герцогства Бургундии.
Отчаяние грызло меня уже меньше.

Филипп и отец успели первым делом с утра позаботиться о проснувшейся раньше обычного малышке Флавии. Девочка была умыта, самостоятельно поела грибной суп и выпила тёплого молока — без капризов и возмущений, переодета в выбранное ею бирюзовое платье.
Пользуясь тем, что Филиппу трудно ей в чём-то отказать, упросила его заплести ей косички, даже отдала ему в руки красивые ленточки в тон платью.
К моему удивлению, Филипп смог выполнить эту задачку, которую ему задала Флавия — расчесать волосы ребёнку, причём ей ни капельки не было больно, Флавия сидела спокойно и позволяла Филиппу заниматься её волосами. Золотые кудри вскоре оказались заплетены в аккуратные косички и надёжно завязаны лентами, вплетёнными в волосы малышки.
На мои слова, что у моего мужа, оказывается, талант делать красивые причёски, я удостоилась полного заигрывания ответа от него, что он обязательно займётся и моими волосами тоже.
Мне же привести себя в порядок утром помогала Леонарда.
Своими умелыми руками она сперва сплела мне по бокам до половины головы две французские косы и после объединила их в одну, накрепко перевязав лентой.
Помогла мне облачиться в нижнюю рубашку из шёлка и бархатное красное платье с прорезями в рукавах, расшитое золотыми и серебряными нитями.
Мою цепочку с подвешенным на неё обручальным кольцом я надела в обязательном порядке, веря, что это придаст мне ещё больше сил, только кольцо я более не прятала в лифе.
Позавтракав грибным супом и запив это разбавленным вином, я принялась довершать приведение моего внешнего облика в порядок. Нанесла на лицо пудру и слегка подвела глаза сурьмой, накрасила губы красной помадой и приложила к верхней с нижней губам кусочек бумаги, чтобы сделать столь кроваво-алый цвет немного помягче.
На левую сторону лифа моего платья я приколола золотую химеру с изумрудными вставками.
Как бы странно это ни было, но мой внешний вид в зеркальной глади поднял мне настроение, придал уверенности в себе и в своих силах, я не казалась себе жалкой.
Пусть незнакомка в зеркале не была той мной, к какой себе я привыкла обычно, но мне думалось, что так я приобрела некоторое сходство со свергнутыми царицами древних стран давно минувшего прошлого, которые даже в незавидном своём положении не теряли гордости и величественности.
— Фьора, это всё же слишком ярко, ты и без косметики очень красивая, — заметил Филипп, мягко проведя рукой по моим волосам.
— Я не уйду из здания Сеньории без победы в моём деле, — кокетливо поддразнила я мужа, нежно помассировав пальцы обеих его рук.
— Мы победим все вместе, потому что защищаем правое дело, — свои слова Филипп подкрепил тем, что поцеловал меня в висок.
— Фьора, мой ангел, может быть, мне тоже присутствовать на слушании твоего дела? Тем более Хатун и Эстебан там будут, присмотрят за Флавией, — надеялась меня уговорить Леонарда.
— Леонарда, милая, мне будет спокойнее за тебя и Флавию, если вы обе останетесь дома, Эстебан и Хатун сказали, что придут тебе помогать. Я своё решение не поменяю, ещё Кьяра Альбицци обещала прислать сюда половину охраны из своего дворца, — ласково отказала я Леонарде.
— Милая, я так боюсь за тебя… Ты помнишь, я же всегда была рядом с тобой, растила тебя с младенчества, ты всегда мне будешь как кровное дитя. Я выполню твою просьбу, если так будет спокойнее тебе, — добавила Леонарда, всё же уступив, с материнской теплотой.
— Я не останусь без поддержки, дорогая Леонарда. Со мной будут отец и Филипп, мои подруги и друзья. Так что я не пропаду, наша компания никому не позволит меня съесть с костями, — вселяла я неустрашимость и уверенность этими словами не только в себя, но и в мою воспитательницу, что мне очень помогало.
— Фьора, детка, пусть всё так и будет. Храни тебя Небеса, — пожелала Леонарда, крепко меня обняв и поцеловав в макушку.

Не замедлили прийти Кьяра со своей гувернанткой донной Коломбой и Симонеттой, с Симонеттой вместе пришли Деметриос и Эстебан с Хатун.
Кьяра и Симонетта ласково поздоровались с Флавией и вежливо, с доброжелательностью — с моими близкими.
Кьяра и Коломба с Симонеттой явились не одни, а в сопровождении двадцати хорошо вооружённых человек из дворца Альбицци. Шёпотом Кьяра поделилась со мной, что очень беспокоится за безопасность мою и дорогих мне людей, потому что неизвестно — будут ли в городе из-за моего столь громкого дела беспорядки, и что может из-за этих беспорядков произойти.
Правоту Кьяры нельзя было не признать, поэтому я выразила ей на словах мою благодарность и обняла, а присланные Кьярой люди проследовали во внутренний дворик, где также собралась охрана палаццо Бельтрами.
Флавия утянула Симонетту играть в бал кукол, на что «Звезда Генуи» не имела ни малейшего возражения. Эстебан и Хатун предложили Леонарде свою помощь в домашних делах, которую моя воспитательница с благодарностью приняла.
Деметриос отозвал меня на пару минут, попросив уделить время для разговора. Как синьор Ласкарис мне сказал, речь пойдёт о моём деле.
И ему есть, что интересного мне сообщить.
Заинтригованная, я позволила Деметриосу увести меня немного поодаль от всех, сказав, что готова его слушать. Позвал греческий учёный присоединиться к нашему разговору и моего отца с Филиппом.
— Мессер де Селонже, мессер Бельтрами, — обратился он к ним, обведя каждого серьёзным взглядом, — вам тоже стоит узнать то, что я хочу сообщить Фьоре. — Затем обратился ко мне: — Фьора, то, что я узнал, наводит меня на очень мрачные мысли…
— Что ты узнал, Деметриос? — живо откликнулась я вопросом на его слова.
— Фьора, ответь: ты писала, может быть, письмо Луке Торнабуони, в котором сообщала, что отказываешься стать его женой, и что тебе не нужен муж, который в твоей дочери видит довесок к матери? — проницательно-изучающе грек смотрел на меня.
А я пыталась привести в порядок мысли после всего того разброда, который внесли слова Деметриоса.
— Да, я правда писала письмо Луке с отказом, потому что его поведение вышло за рамки. Нечего было намекать, что я не буду никому нужна с ребёнком, — проронила я безразлично, пожав плечами.
— Вот именно Лука тебе и отомстил подобным образом, что нашёл человека, подделавшего твой почерк, имея на руках его образец, — поделился со мной Деметриос. — У меня сомнений никаких нет, что это он.
— Если это Лука Торнабуони или кто-либо ещё, мне плевать — кому башку сносить, — Филипп сжал руки в замок и мстительно сомкнул губы в тонкую линию.
— А я бы горло пожал тому ублюдку, кем бы он ни был, оклеветавшему мою дочь, — поддержал отец моего мужа в его принципиальной позиции. — Я надеюсь, что сегодняшнее заседание окончится для Фьоры хорошо. Лоренцо не из тех, кто станет отмахиваться от всплывших фактов.
— В противном случае, я всё равно смогу или требовать выдачи Фьоры, или вызову на Божий суд эту тварь, которая её подставила, — Филипп прислонился к стене и стукнул по ней кулаком.
— Деметриос, почему ты пришёл к мысли, что это может быть Лука? — поинтересовалась я у пожилого учёного.
— Всё очевидно. Факты сходятся. Ты ранила гордыню Луки своим письмом, где даёшь ему от ворот поворот, а потом тебя обвиняют в попытке переворота, в планировании покушения на Лоренцо и в сговоре с Римским папой Сикстом IV, — поделился своими размышлениями Деметриос. — Порой ревность толкает людей на поистине чудовищные поступки вроде этого.
— Если это и правда Лука подстроил против Фьоры, пусть ищет себе гроб, — высказался мрачно Филипп.
— Зять мой, я помогу вам этого скота туда отправить, кем бы он ни был, — поддержал Филиппа отец.
Понимающе они друг с другом переглянулись.
— Фьора, у меня нет сомнений, что подставил тебя именно Лука. И ему не составило труда найти мерзавца, чтобы он подделал твой почерк, написав тот омерзительный текст, — подвёл итог своей версии Деметриос.
— Извините, если помешала, — прервала наше обсуждение Кьяра, — но Фьору я у вас ненадолго украду.
— Да, Кьяра, ты хотела поговорить? Как там Флавия и Леонарда? — откликнулась я.
— Немного другое. Флавия в порядке, она с Симонеттой. Леонарда и Хатун с Эстебаном заняты заботами по дому, бедная Леонарда — так волнуется, что ищет, чем бы отвлечься. Но ты мне сейчас нужна, — не дождавшись моего ответа, Кьяра решительно взяла меня за руку и повела за собой в мою комнату.
Я от такой неожиданности даже не нашла в себе сил сопротивляться.
Зайдя со мной в мою комнату, Кьяра плотно закрыла дверь.
— А сейчас я займусь твоим внешним обликом. Это платье и этот макияж совершенно не подходят ситуации, — прозвучало строгое заявление из уст юной Альбицци.
— А что не так с моим внешним обликом? Макияж и платье красивые же, а я не хочу на сегодняшнем заседании выглядеть замарашкой, — возразила я подруге.
— Фьора, ты идёшь на суд, а не соревнуешься с Венерой в красоте. Для суда ты выбрала неудачный вариант. Это как раз тот случай, когда правильно выбранный образ может существенно сыграть в твою пользу, так и против тебя, — уже мягче настаивала на своей правоте Кьяра.
— И что же на твой взгляд стоит поменять? — спросила я с любопытством.
— Вообще всё. Надеть более скромное платье, другой расцветки. Из украшений оставить только твоё обручальное кольцо на цепочке. Косметику с лица смыть и волосы спрятать под покрывало. Ты похожа свергнутых цариц древних государств, которые сражаются за сохранение своей власти. А для суда нужен образ совершенно другой, — Кьяра покачала головой и прицокнула языком, оглядывая меня с задумчивым и изучающим видом. Наверно, так смотрят художники на свои полотна, или как скульпторы — на мрамор.
— Кьяра, тогда подскажи, какой образ мне выбрать для суда? — без протестов я приняла правоту подруги.
— Ты должна являть собой образец нежности, женственности, скромности, — говорила Кьяра, отведя меня к моему туалетному столику и велев сесть.
Вооружилась она тазом для умывания и маленьким полотенцем, которое намочила в тазу, принялась энергично отмывать от косметики моё лицо, попутно смывая все разводы от сурьмы и от помады с пудрой. Эта работа отняла у Кьяры немного времени.
— Ох, Кьяра, я боюсь, что со скромностью придётся немного труднее, — ласково съехидничала я.
— Фьора, ты должна не только выглядеть нежно, женственно и скромно, — продолжала моя подруга, — ты должна являть собой образ уязвимости и святости материнства, который из-за всех обвинений против тебя вывалян в грязи. Ты должна вызывать в сознании образ Мадонны, а не Клеопатры. Важно возбудить в людях одним твоим видом сострадание, чтобы они требовали в суде снять с тебя обвинения.
— И ты думаешь, что это возможно сделать? Моя милая Кьяра, как бы я хотела такого исхода, — улыбнулась я подруге и нежно пожала её руку.
— Возможно. А теперь найдём тебе другое платье, — Кьяра без церемоний подняла меня с пуфика, отколола от платья брошь в виде химеры — убрав её в мою шкатулку с украшениями.
Проворно подруга сняла с меня красное платье и аккуратно его сложила в сундук.
Поиск для меня удачного платья Кьяра продолжила в шкафу. Извлекла оттуда скромное, но очень изящное платье голубого цвета, с неглубоким вырезом, без прорезей в рукавах. В него-то Кьяра и помогла мне облачиться, зашнуровав со спины.
В моих вещах она нашла белое и полупрозрачное покрывало с серебристым обручем. Кьяра накинула мне на голову покрывало так, чтобы оно скрывало волосы, и надела на мою голову обруч.
Последним завершающим штрихом в моём образе стала помада.
Кьяра лишь немного окунула в баночку помады кисть, на середину верхней и нижней губ нанесла немного помады и растушевала по всей поверхности губ, чтобы оттенок получился как можно менее ярким — нежно-розовым.
— Ну, вот ты и готова, уже подходящий образ. И ты красивая даже без косметики, разве что форму губ немного подчеркнуть, — изрекла бескомпромиссно Кьяра.
— Спасибо тебе, образ и впрямь ты мне подобрала очень удачно, — поблагодарила я Кьяру, любуясь в зеркале на плоды её трудов. — У тебя руки из золота.
— Фьора, главное — не бойся, всё сложится хорошо. Мы не дадим этим законникам тебя сожрать, — Кьяра заговорщически мне подмигнула и обняла. — Ну, пойдём, покажешься остальным.
— Да, пусть другие тоже на твой труд полюбуются, — согласилась я, покинув с Кьярой мою комнату.
Вдвоём мы вернулись к нашей компании.
Симонетта разговаривала с Джулиано и спрашивала его про деревянные таблички с написанными словами в мою поддержку и защиту, точно ли получится прийти у Кьяры, и не запрёт ли девушку под замок дома её дядя Людовико.
Джулиано обнимал Симонетту и гладил по щеке, клятвенно уверив, что таблички все он оставил в прихожей дворца Бельтрами, и что он как раз смог уговорить Людовико Альбицци не препятствовать племяннице в её намерении поддержать подругу.
Мой отец успокаивал Леонарду, находя для неё слова утешения и ободрения, что со мной всё будет в порядке, меня оправдают, и кончится весь абсурд. Леонарда сожалела, что не сможет присутствовать и меня поддержать.
Филипп и Эстебан с Хатун занимали Флавию тем, что разыгрывали с её игрушками — куклами и деревянными зверюшками, сценки.
Деметриос стоял немного дальше от Филиппа и Эстебана с Хатун, которые развлекали Флавию.
Вместе я и Кьяра подошли к Леонарде с отцом.
— О, Фьора, этот наряд тебе очень идёт, — отметил отец.
— Да, милая, ты выглядишь чудесно, — согласилась с отцом Леонарда.
Филипп на минуту отвлёкся, в восхищении рассматривая меня, сказав:
— Ты прекрасно выглядишь, Фьора. В любой одежде и без косметики тоже.
— Надо мной колдовала Кьяра, — кивнула я в сторону подруги, переглянувшись с Кьярой.
— Мастерица взялась за дело, да. Вовсе не последнюю роль на заседаниях суда играет удачно выбранный образ, — высказала мнение Кьяра.
— Синьорина Кьяра, откуда это стало известно вам? — проявил интерес Деметриос.
— Мой жених Бернардо изучал право в Болонье, и ему доводилось даже выигрывать несколько дел в судах. Он мне об этом рассказал, когда гостил у моего дядюшки со своими родными, — поделилась Кьяра.
— А нам разве уже не пора выйти из дома, чтобы спокойно успеть на заседание по делу Фьоры? — напомнил Филипп, оглядев нашу компанию.
— Ох, точно, ведь сейчас уже явно полдень, — посерьёзнел отец. — Нам пора.
— Леонарда, не поддавайся панике, всё сложится лучшим образом, — подойдя к Леонарде, я крепко обняла её и поцеловала в щёку.
— Прости, что меня не будет на заседании, — грустно вымолвила пожилая дама, погладив меня по щеке. — Я так хотела тебе помочь хотя бы моральной поддержкой…
— Леонарда, но ты мне прекрасно помогаешь сейчас дома, заботясь о Флавии. Я доверила тебе самое для меня ценное — моего ребёнка. Так что ты мне, даже оставшись дома, помогаешь очень хорошо, — искренне уверила я Леонарду, крепко её обняв.
— Бог тебя храни, Фьора. Ну, удачи, — пожелала на прощание Леонарда.
Я кивнула Леонарде и направилась к Флавии, которая мирно играла с Филиппом и Эстебаном с Хатун.
— Флавия, детка, мне с твоим папой нужно выбраться по делам в город. Нам нужно переделать много дел. Ты будешь слушаться Леонарду и Эстебана с Хатун? — спросила я, присев на корточки, чтобы быть по возможности вровень с малышкой.
— Да, мама. Ты же с папой ненадолго? Вы быстро вернётесь? — спрашивала меня с надеждой девочка.
— Мы постараемся как можно быстрее, мой ангел, — я взяла на руки дочурку и крепко обняла её, приникнув губами к её макушке. Гладила её заплетённые в косички волосы, целовала в щёки и лоб, в закрытые глаза. — Я люблю тебя, дорогая, — после этих слов я передала девочку в руки Хатун, однако Флавия тут же поспешила слезть с ручек на пол.
— Флавия, моя хорошая, Леонарду не огорчай, договорились? Слушайся её. Я и мама постараемся как можно скорее вернуться. Ничего не бойся, мы по делам в город сходим. Леонарда и Эстебан с Хатун за тобой присмотрят. Ты у папы умница, — ласково разговаривал Филипп с Флавией, целуя в макушку, щёки и кончик носика ребёнка.
— Фьора, я надеюсь, что с тобой всё будет хорошо. Я и Эстебан поможем Леонарде позаботиться о Флавии, — успокаивающе убеждала меня Хатун, улыбаясь.
— Хатун, Эстебан, я вам обоим очень благодарна, что вы откликнулись помочь, мне повезло с друзьями — со всеми вами, — обвела я взглядом всех присутствующих.
Встав, я расправила складки на платье.
— Отец, Филипп, пойдёмте? Нам пора, — окликнула я мужа и отца.
Филипп взял за руку меня.
Отец подошёл к нам и склонился к Флавии, погладив её по головке.
— Флавия, у меня нет ни тени сомнения, что ты будешь хорошей девочкой, будешь Леонарду и Хатун с Эстебаном слушаться. Я знаю, ты держать обещания умеешь, — ласково сделал внушение отец малышке, распрямившись.
Девочка кивнула и улыбнулась ласково, светло.
— А я и Симонетта с Джулиано и мессером Деметриосом пойдём с вами, — заявила Кьяра, притащив небольшие тонкие таблички из дерева, на которых были надписи сверху на итальянском и снизу на французском, содержащие один смысл.
— Ох, Кьяра, дай мне, я понесу, — Джулиано забрал из рук Кьяры таблички.
Донна Коломба сказала, что останется во дворце Бельтрами поддержать Леонарду, только попросила Джулиано и Симонетту после заседания проводить Кьяру домой. Джулиано и Симонетта твёрдо пообещали сопроводить Кьяру до дома после заседания, тем самым успокоив гувернантку девушки.
Вместе с Симонеттой он вышел из дворца Бельтрами. За ними вышел Деметриос, сказав мне перед уходом, что он непременно будет на заседании по моему делу.
— Встретимся в Сеньории, — бросила Кьяра на прощание, уйдя следом за Джулиано с Симонеттой и Деметриосом.

***
С мужем и с отцом я дошла до здания Сеньории даже раньше, чем к четырём часам.
Охране у входа я сказала, что явилась на заседание по моему делу, также представившись.
Меня и отца с Филиппом пропустили в здание.
На том же месте оказались одетые в чёрные и длинные плащи Кьяра, Джулиано, Симонетта и Деметриос.
В руках пожилого учёного не было ничего, а вот в руках Джулиано и Симонетты с Кьярой… Очевидно, что они держат в руках и прячут под плащами те самые таблички, о которых спрашивала Симонетта.
У дверей зала заседаний мы расположились на длинной скамье в ожидании, когда нас позовут.
Какое-то время мы сидели молча.
Правда, недолго. Симонетта и Кьяра не удержались от того, чтобы не похвастаться теми табличками, которые они расписали в мою поддержку. Пришлось и Джулиано показывать, что написано на табличке у него.
«Нет фальшивым обвинениям! Оставьте в покое Фьору!» — на табличке у Симонетты.
«Клевета — не аргумент. Фьора невиновна!» — написано было на табличке у Кьяры.
«Фьору оправдать, лжеца — под суд!» — гласила табличка у Джулиано.
— Да, молодые люди, вы хорошо подготовились. Фьора счастливый человек, что у неё такие друзья, — выговорил с удивлённым уважением Филипп, пробегая взглядом по табличкам. — Вот это я понимаю, верность в любой ситуации.
— Мироздание щедро, посылая мне таких друзей, — благодарно я обвела взглядом пришедших меня поддержать и спрятавшим вновь таблички под плащами Кьяру и Симонетту с Джулиано.
— Потому что ты сама умеешь быть хорошей подругой, — нашлась, что ответить, Кьяра.
— Наверняка время уже четыре часа. Когда нас уже позовут, чтобы быстрее оправданием Фьоры кончился этот фарс? — начал уже проявлять нетерпение отец.
— Наверно, скоро позовут нас, мессер Бельтрами. Всё обойдётся лучшим образом. Почаще говорите это себе, — предпринял попытку Деметриос успокоить моего отца.
— Фьора Бельтрами, графиня де Селонже здесь? — из-за дверей зала заседаний Сеньории высунулась голова секретаря — немолодого и полноватого мужчины с густыми усами и начинающей седеть головой.
— Да, явилась на слушание заблаговременно, вместе с моими близкими — которые захотели меня поддержать, — ответствовала я с абсолютным спокойствием, сохраняя достоинство, пусть всё у меня в груди и в животе холодело от страха перед тем, что мне сейчас предстоит.
Однако я усилием воли заставила себя твёрдо стоять на ногах и приветливо улыбаться.
— Синьора де Селонже, прошу вас и ваших сопровождающих проследовать сюда, — секретарь шире раскрыл дверь, рукой указывая на проход, приглашая проследовать в зал заседаний меня и моих спутников.
Вместе с мужем и отцом, с Джулиано и Кьярой с Симонеттой, с Деметриосом я прошла в зал.
Приоры Сеньории вместе с Чезаре Петруччи все были в полном составе, Лоренцо тоже не преминул посетить слушание, где разбирается дело о предположительно планируемом на него покушении и о попытках свержения строя республики Флоренции.
Всё это очень походило на трибунал…
Был среди присутствующих и аббат монастыря Сан-Марко — преклонных лет мужчина, при его возрасте — удивительно, как он держится прямо и вообще смог прийти на сегодняшнее заседание.
Нас всех рассадили по своим местам. Отец и Филипп предпочли разделить со мной места для обвиняемых, чем находиться на местах для свидетелей. Джулиано, Деметриос и Кьяра с Симонеттой тоже хотели выказать мне поддержку, и расположиться там же, где сидела я и мой муж с моим отцом, но места бы нам всем не хватило.
Но я была тронута таким проявлением солидарности ко мне с их стороны.
Боевой дух не покинул меня, стоило оглядеть сидящих по обе стороны от меня мужа и отца, Джулиано и Симонетту с Кьярой и Деметриосом.
За Флавию, Леонарду и Эстебана с Хатун, которые остались во дворце Бельтрами заботиться о малышке Флавии, я была спокойна — моя дочь и мои близкие находятся под охраной стражей нашего дворца, к тому же Кьяра прислала половину своих вооружённых людей охранять дворец Бельтрами.
За Флавией будет самый надёжный присмотр, с ней будут заботливые и ответственные люди, я же оставила девочку не с чужими людьми, а с теми, к кому она привыкла, к кому привязана, и кто любит её.
Вот уж точно чего бы я делать не стала — так это тащить маленького ребёнка двух лет на суд. Хватило одного раза, когда Флавия испугалась дуэли между Джакопо Пацци и Джулиано Медичи, когда меня обвиняли чёрт знает, в чём.
Дуэль эта не предполагалась, но решивший защитить меня Джулиано посчитал иначе. За что я ему очень благодарна.
Однако более я по таким мероприятиям вроде судов своего ребёнка таскать не собираюсь, разбирательства в Сеньории — не самое подходящее времяпровождение для детей двух лет.

Гонфалоньер Петруччи зачитывал мне обвинение в планировании покушения на Лоренцо Медичи, в переписке с Папой Римским Сикстом IV и в попытке организации переворота — что наказывается смертной казнью.
Тут же резко взвился, как подброшенный пружиной, со своего места Филипп и попросил слова на том основании, что он мой муж, потому он здесь для защиты моей чести и жизни с законными интересами.
Получив одобрение, Филипп постарался излагать самую суть, не ударяясь ни в какие дебри. Поделился с судом, что на меня явно затаил обиду один из отвергнутых мною поклонников, что это письмо писала не я, а почерк мой ловко подделали. А накануне этого я имела один неприятный разговор с Лукой Торнабуони — который высказывал мне недовольство, что я стала женой бургундского посланника, а не вышла замуж за Луку, на что Лука был остроумно отбрит мною.
Задолго до этого Лука ко мне сватался, даже в письмах предлагал мне выйти за него, упоминая, что его родня закроет глаза на наличие у меня ребёнка — не смея возразить богатству и влиянию Франческо Бельтрами. Сватовство Луки Торнабуони окончилось отказом.
Филипп настоятельно посоветовал приорам и гонфалоньеру Сеньории тщательно отработать эту версию с моим бывшим поклонником, гордыню которого я ранила моим отказом выйти за него. Как сказал Филипп, мотив у Луки был меня столь гадко и подло подставить, причём налицо.
Не обошлось и без того, что Филипп настаивал на Божьем поединке, потому что меня, его жену, самым низким образом оболгали и приписали мне множество гнусных деяний, которых я не совершала.
Мой отец поддержал Филиппа во всех его словах, высказав, что я никак не могу быть виновной во всём том, что мне приписывают в вину, что я не препятствовала следствию, наоборот — активно сотрудничала с Петруччи и его людьми во время обыска дворца Бельтрами.
Отец выразил разумную и логичную мысль, что будь я правда преступницей — то поспешила бы сжечь все имеющиеся у меня бумаги. Высказал также отец и то, что всегда растил меня в духе любви и преданности Флорентийской республике и её идеалам, что я всегда питала к Лоренцо уважение и восхищение, что никогда бы не посмела сказать про него дурного слова, не говоря уже о планировании на него покушения.
Решительно взяли слово в суде и Кьяра с Джулиано и Симонеттой.
Кьяра и Симонетта рассказали в суде, как я сама с ними поделилась, что Лука сватался ко мне, но я ему отказала, поскольку Лука мне намекал, что с внебрачной дочерью я не буду нужна ни одному мужчине во Флоренции. Разумеется, любящие меня подруги были оскорблены такими намёками в мою сторону, как если бы сами были на моём месте.
Взявший слово Джулиано выражал своё мнение, что я никак не могу быть предательницей родного города и его интересов, что во мне не найдётся даже крупицы подлости и бесстыдства для такого. Даже если я не всегда была с моим отцом послушной и почтительной дочерью, что родила вне брака ребёнка от заезжего иностранца, за которого вышла замуж, это ещё никому не даёт права спускать на меня всех собак и кошек, как выразился Джулиано.
Напоследок он добавил, что для него намного важнее, что я хороший человек и хороший друг, а не то, насколько у меня запутанная личная жизнь и взаимоотношения в семье.
— Мессер Бельтрами, вы столь честный и порядочный человек, строгих принципов, — вмешался аббат, — как вы допустили, чтобы ваша дочь в её четырнадцать лет спала с заезжим иностранцем, а в пятнадцать родила внебрачного ребёнка?
— Я протестую, уважаемые судьи, это к делу не относится! — вновь не смог себя сдержать Филипп.
— Протест принят, — стукнул молотом Петруччи.
— Однако я отвечу на этот вопрос, — решительно подала я голос и встала со своего места. — Я врала моему отцу, что гуляю с подружками, так что отец про мои тайные встречи с графом де Селонже ничего не знал. И это моё личное дело с моим отцом.
— Вот она — нынешняя свобода нравов, ведущая в Ад! Девицы вне брака не стесняются приносить детей в подоле своим родителям! Вот куда привела хвалёная эта свобода! — злостно прошипел аббат.
— Так что же — убить я должен был свою оступившуюся дочь?! — вскипел искренне возмущённый отец, прекрасно осознающий, что он должен даже сейчас на суде мне подыгрывать, хотя врать он не любил никогда. Пусть был вынужден так делать — взять ситуацию с моим удочерением.
— Ну, почему же убить сразу, мессер Бельтрами? — влился в обсуждение Деметриос. — Есть не склонные к милосердию люди, которые бы ратовали за ветхозаветное побивание камнями…
— Ты на что намекаешь, чернокнижник?! — вскипело в аббате раздражение.
— Лишь на то, что мессер Бельтрами волен был в то время и сейчас сам решать, как ему поступить со своей дочерью, которой случилось оступиться, — мирно, но твёрдо заявил Деметриос. — И я был бы признателен мессеру Петруччи, если бы суд не превращался в балаган.
— Мессер Ласкарис, я солидарен с вашим мнением. Мы тут обсуждаем дело об обвинении в государственной измене мадам де Селонже, а не её скелеты в шкафу. Судить её грехи имеет право лишь Господь и духовник мадам де Селонже, — согласился Петруччи с Деметриосом. — Мне только странно, что граф де Селонже два с лишним года назад уехал из Флоренции и оставил Фьору беременной…
— Шла война, мессер Чезаре. Я не мог более задерживаться во Флоренции и любоваться обликом города, когда зовёт служба моему сеньору Карлу. Тогда Фьора со мной уезжать отказалась из страха испортить мне карьеру при Бургундском дворе, — уверенно, пусть и с неохотой — из нелюбви к вранью, Филипп повторял на суде придуманную мной версию, которую мы когда-то скормили освятившему наш брак святому отцу Анджело. — Лишь в конце января 1475 года мне представилась возможность снова вернуться во Флоренцию и увидеть Фьору. Я приехал с твёрдым намерением узаконить наши отношения. А позже от Фьоры и про ребёнка узнал, после свадьбы уехал и готовил всё у себя в Селонже к приезду жены и дочери.
— Теперь ни у кого нет сомнений в том, что вы нормальный муж и отец по отношению к жене и дочери, и что вы любите их обеих, — заметил Лоренцо.
— Да что все так цепляются к тому, что у Фьоры дочка была рождена вне брака? Никакого греха нет — Фьора замужем за отцом своего ребёнка, муж ребёнка признал, хватит уже это обгладывать! — возмущённо высказалась Кьяра.
— Поддерживаем Кьяру полностью! — в унисон откликнулись Джулиано с Симонеттой.
— Мессер Медичи, вам бы стоило чаще устраивать в городе всенародные празднества, а то я смотрю, что во Флоренции многим очень скучно живётся, — иронично, однако без малейшей искорки веселья усмехнулся Филипп.
— С чего вы так решили, мессер де Селонже? — немного не понял Лоренцо, к чему были эти слова Филиппа.
— Все кому не лень в вашем городе суют нос в жизнь Фьоры и строят догадки её личной жизни, а также происхождения моей с Фьорой дочери, — пояснил Филипп. — Или у них своей жизни нет.
— Вот именно, зять мой, — взял слово отец, — будто им своей жизнью заниматься не надо. Лоренцо, мы все когда-то были очень юными и творили безумства. Дочь моя пришла в этот мир из плоти и крови, а не из камня, — отец обменялся с Лоренцо понимающими взглядами и улыбками. — То, что происходило у нас в семье, рождение Фьорой малышки Флавии, замужество моей дочери — мы уже всё благополучно разрешили между собой. Фьора замужем, Флавия своим отцом признана. Надеюсь, в ходе этого заседания больше не всплывёт тема личной жизни моей дочери и происхождения моей внучки, — отец многозначительно посмотрел в сторону аббата монастыря Сан-Марко, словно хотел ему сказать: «Зависть — разрушающее чувство, милейший».
— Всякому присутствующему здесь хорошо бы запомнить золотое правило: следить бдительно стоит за своей нравственностью и за своим целомудрием, а не ближних своих. Фьора, её отец и её муж сами вполне способны разобраться со своими семейными делами. Малышку Флавию они воспитывают сами, а не посадили её кому-либо из всех присутствующих на шею, — проговорил Деметриос всё же достаточно громко, чтобы быть услышанным.
Лицо аббата потемнело от раздражения и в то же время смущения, он спрятал обе ладони в рукава сутаны и нахмурено уставился перед собой.
— Я понимаю, что моё поведение нельзя назвать подобающим, я не была почтительной и послушной дочерью с моим отцом, я совершила немало дерзостей… Мне ещё не исполнилось в ту пору пятнадцати, я влюбилась, и встретила взаимность, — с решимостью и в то же время смирением я взяла на себя труд вмешаться в ход заседания и разговоров о моём деле, грустно оглядев гонфалоньера Петруччи и приоров. — Я знаю, что поступала неправильно с моим отцом, что шантажировать его моим самоубийством в обмен на мою свадьбу с Филиппом было подлостью… Я раскаиваюсь только в том, что была плохой дочерью по отношению к отцу — и всё. Но не в том, что я полюбила и стала женой дорогого мне человека, и не в том, что я стала матерью моей с Филиппом дочери. Я люблю мужа и любима им, у нас растёт чудесная дочурка — о чём мне жалеть? — Прикрыв глаза, я вытянулась по струнке, встав со скамьи. Кулаки мои были сжаты с такой силой, что ногти впились в ладони.
Я буквально чувствовала на себе взгляды всех этих людей, разбирающих моё дело. Взгляды въедливые, суровые, возможно даже осуждающие. Заставив себя открыть глаза, я смотрела прямо на этих людей и как будто сквозь них, без вызова, но не опускала взор долу. При этом сохраняя осанку прямой.
Я не выказывала никакой враждебности, не прожигала их взглядом, всего лишь держалась с достоинством и кротко улыбалась одними уголками губ.
Приоры и гонфалоньер поражённо перешёптывались, обсуждали моё поведение — с одной стороны, в глазах многих я удостоилась осуждения за то, как вела себя с отцом — согласно своей же легенде, но с другой…
В то же время эти умудрённые годами мои судьи высказывались обо мне с сочувствием и пониманием. Они всё же считали, что старость должна быть снисходительнее к юности, что не стоит так уж сурово подвергать порицанию девушку, два с половиной года назад безоглядно полюбившую, ради этой любви пошедшую на не вполне благовидные поступки.
У многих из приоров были дочери моего возраста или чуть младше, многие вспоминали себя в мои годы.
Кто-то из приоров выразил свою мысль:
— Вы лучше обратите внимание на то, как прекрасна обвиняемая графиня де Селонже! У таких женщин вроде неё наверняка найдётся хоть один враг — например, среди тех, кому она не отдала своей руки и сердца. Её вина — это красота! И что она посмела быть при этом беззащитной перед злой молвой!
— Мой любезный друг, да вы заглянули в самую сердцевину ситуации! Моё вам уважение, мессер, — совершенно без иронии, без сарказма, ответил этому человеку Деметриос. — Фьора провинилась лишь тем, что её красота способна пленить, но она никогда не согласится на роль игрушки и приложения к кому-то, поскольку у неё есть чувство достоинства.

«Так вот что имела в виду Кьяра, когда говорила мне, что я должна одним своим видом пробудить в моих судьях сострадание», — в моём уме сверкнула мысль, полная благодарности к Кьяре.

У приоров нашло в сердцах отклик то, что я признала выдуманную мною вину перед моим отцом, видимо, мой артистизм и в этот раз мне не изменил.
— В конце концов, юность нам для безумств и дана. Не так уж сильно синьора де Селонже виновата, что у неё пылкий нрав, — выразил общее мнение Петруччи. — Но в чём сомнений нет, так в том, что она и её супруг любят друг друга, и что они оба души не чают в своей дочери.

Меня немного утешило, что у этого множества людей, решающих сейчас мою судьбу, я смогла затронуть чувствительные струны в душах и сердцах.
Немного успокоенная, я села обратно на своё место.
Тихонько толкнув в бок Джулиано, Симонетта и Кьяра достали свои таблички, выставив их прямо перед собой на столе прямо текстом к аудитории, Джулиано последовал их примеру.
— Брат мой, донна Симонетта и синьорина Альбицци, поясните — что это значит? — спросил поражённый Лоренцо, изогнув бровь.
— Наша принципиальная позиция, — заявила гордо Кьяра.
Джулиано и Симонетта согласно кивнули.
«Нет фальшивым обвинениям! Оставьте в покое Фьору!»
«Клевета — не аргумент. Фьора невиновна!»
«Фьору оправдать, лжеца — под суд!»
Эти таблички теперь гордо красовались на столах их владельцев.
— Ваш брат, его прекрасная дама и мадонна Альбицци сказали своё слово, монсеньор Лоренцо. Они заняли сторону справедливости, — изрёк твёрдо греческий учёный. — Вы позволите мне покинуть заседание немного раньше? Я работаю над созданием лекарства для мадонны Симонетты.
— Вы можете идти, мессер Ласкарис. И спасибо за присутствие здесь, — поблагодарил Лоренцо пожилого учёного после того, как позволил ему уйти.
Деметриос попрощался со мной и с моим отцом, с Филиппом. Меня он поцеловал в лоб, а с моим отцом и моим мужем обменялся крепкими рукопожатиями. Джулиано пожал руку, Кьяре и Симонетте с Лоренцо выказал уважение полупоклоном.
Только после этого он покинул зал суда.
— Мессер Медичи, вы помните о тех черновиках, что нашли в студиоле моей жены? Вы сказали, что они будут заслушаны в ходе заседания, — напомнил Филипп про вчерашний обыск Лоренцо.
— Не в моих правилах отмахиваться от таких увлекательных доказательств, — хитро улыбнулся Лоренцо, — а пока пригласите сюда свидетеля Луку Торнабуони, пожалуйста, и передайте мессеру Петруччи черновики синьоры де Селонже. — Это распоряжение Лоренцо относилось уже к секретарю.
Секретарь проворно достал из небольшой стопки бумаг те самые изъятые у меня черновики и передал в руки гонфалоньера, после удалился из зала на несколько минут, совсем ненадолго. Вернулся уже с Лукой Торнабуони, самодовольное лицо которого портили следы недосыпа.
Лука занял место за трибуной, поздоровался с приорами и гонфалоньером, кивнул и помахал в знак приветствия Лоренцо, бросив кузену, что тот прекрасно выглядит.
Лоренцо сухо поблагодарил Луку. Петруччи велел молодому Торнабуони дать показания.
Отец и Филипп смотрели на Луку с еле сдерживаемой ненавистью, но ни одним жестом они этого не показывали. Об этой ненависти говорили только их взгляды, прожигающие персону Торнабуони.
Кьяра и Джулиано с Симонеттой смотрели с насмешкой и злостью.
— С чего бы вы хотели начать, мессер Торнабуони? — Петруччи внимательно смотрел на молодого человека.
— Уважаемые приоры, я думаю, стоит начать с истоков. Вечером я возвращался от одного из своих друзей. Проходя мимо палаццо Бельтрами, я увидел выходящим оттуда какого-то незнакомого человека в плаще и с надвинутым на глаза капюшоном, — повёл свою речь Лука, стараясь держаться как можно увереннее, хоть я заметила, как подрагивают его ладони.
Отец и Филипп не намеревались терпеть столь наглое враньё молодого Торнабуони. Они оба порывались сорваться с места и опровергнуть всё то, что Лука сейчас собирается сказать, вступиться за меня. Но отца и Филиппа остановило то, что я схватила их обоих за руки и с мольбой окинула их взглядом, качая головой. Они правильно поняли мою немую просьбу и пока что успокоились.
У Джулиано и у Симонетты с Кьярой от такого содержания речей Луки чуть не полезли глаза на лоб, стоило услышать такую бессовестную и выходящую за все рамки ложь.
Конечно, я сама хороша — та ещё талантливая лгунья, скормившая всем легенды, что Флавия — моя дочка от Филиппа, а я шантажировала самоубийством отца, чтобы он одобрил мой с Филиппом брак. Я лгала об этом на исповеди перед тем, как отец Анджело освятил мой с мужем брак повторно.
Разница между мной и Лукой была лишь в том, что я не единожды солгала ради защиты моего отца от гнева служителей закона, если бы выяснилось, что моё приданое в сто тысяч флоринов золотом перекочевало в сундуки Карла Бургундского — врага Людовика XI, а значит и политического врага Лоренцо Медичи.
У меня были причины лгать ради защиты дорогого мне человека. Тогда как Лука меня оболгал, движимый ревностью и злобой, что я стала не его женщиной. Ему хватило бесстыдства и подлости оговорить меня перед Сеньорией из-за самых низких своих мотивов.
Деметриос мне сказал, что оклеветал меня именно Лука Торнабуони. Тогда я немного усомнилась в его версии, но сейчас у меня не было в этом сомнений.
— Что было потом? — продолжал Петруччи.
— Этот человек показался мне очень подозрительным, я проследовал за ним — он свернул в безлюдный переулок. Мне показалось, что он что-то прячет. Я принял его за вора. Спровоцировал с ним схватку, порядком друг друга измотали, но я в одном просчитался — у меня был только стилет, а у него клинок. Мне пришлось отступить, — продолжал Лука в том же духе, набираясь всё больше наглости врать перед судом с каждым словом.
— Вы видели лицо этого неизвестного? Смогли его задержать, опознать? — допытывался Петруччи.
— Увы, не успел. Этот человек очень быстро скрылся, перед этим хорошенько меня приложив головой об стену, что за ушами затрещало и искры перед глазами мелькали, — ответил этот лживый поганец. — Когда я немного в себя пришёл, то увидел, что незнакомец обронил какой-то конверт. Я его подобрал и вскрыл. Там с ужасом для себя прочитал, что Фьора с Римским Папой составила заговор, уже давно ведёт с ним переписку и планирует покушение на Лоренцо с помощью в организации во Флоренции переворота, чтобы сдать город во власть Сикста… Я сначала верить не хотел, но почерк и подпись были Фьоры… — Лука напустил на себя грустный вид и вздохнул.
— Лжец! Поганая тварь! Всё ложь от начала и до конца, лицемерный ты кусок падали! — взорвался яростью Филипп, видимо, будучи уже не в силах слышать потоки клеветы, которые Лука выливал на мою голову.
Мой супруг вскочил со своего места и стремительно кинулся к трибуне, где стоял опешивший Лука. Отец и я пытались уговорить Филиппа успокоиться и взять себя в руки, отец бросился следом за ним и попытался удержать. Это нам не помогло.
Схватив Луку за шиворот его колета, Филипп стащил юношу с трибуны и грубо встряхнул, вопреки его сопротивлению.
— Граф де Селонже, вспомните, что находитесь в суде! — Лоренцо, вихрем подлетевший к Филиппу, который уже хотел заехать по лицу Луки кулаком побольнее, и к Луке, который обзывал моего мужа сумасшедшим и пытался отбиваться, с трудом разнял их.
— Мессер Медичи, я помню прекрасно о том, где я нахожусь, — выговорил Филипп, метнув злой взгляд на Луку. — Ваш родственник прямо в зале суда клевещет на мою жену. Делает это из самых низких своих мотивов — ревности и злобы, что Фьора его отвергла. По-вашему, я должен это терпеть?
— Я понимаю ваш гнев, мессер граф, очень понимаю. Вы стремитесь защитить Фьору. Пока же займите место, где удобно, будьте добры, — спокойно велел Лоренцо.
— Зять мой, сделайте, что велено. Старайтесь сохранять спокойствие, хоть я сам едва держусь, чтобы не придушить этого… даже не знаю, как выразиться пристойно, — поддержал мой отец Лоренцо, всё же убеждая Филиппа вернуться на место.
Я молча подошла к немного остывшему от гнева мужу и взяла за руку, уведя туда, где мы сидели с ним и отцом.
Филипп не делал больше попыток разделать Луку Торнабуони на котлеты, только теперь он слегка дрожал от злости, которая всё равно никуда из него не делась, пусть он и вернул контроль над собой.
— Петруччи, продолжайте допрос, — распорядился Лоренцо, кивнув гонфалоньеру.
— Так вот, мессер Торнабуони, вы завладели потерянным письмом, в котором была информация, что Фьора в сговоре с Сикстом IV готовит убийство Лоренцо и переворот во Флоренции, да? Если верить вашим словам? — испытующе прожигал взглядом Петруччи юношу, заставляя Луку от такого пристального взгляда краснеть.
— Да, мессер Петруччи. Так и есть. Письмо это я сразу же передал вам, потому что нужно было срочно что-то придумать для защиты моего кузена, вот и вся история, — подвёл итог Лука своей лживой от и до истории обо мне.
— Мессер Торнабуони, скажите, вам приходили какие-либо письма от мадам де Селонже до того, как вы её изобличили в государственной измене и донесли на неё? — неожиданным вопросом Петруччи словно выстрелил в Луку из арбалета — по крайней мере, у него был такой взгляд пойманного в капкан животного.
— Нет, что вы, я не получал писем от графини. Она умерла для меня, когда я узнал о её замужестве и о том, что дочку она родила от заезжавшего в наши края графа Селонже когда-то два с лишним года назад, — Лука тяжко вздохнул и с прискорбным выражением лица покивал головой.
— Мессер Торнабуони, я надеюсь, вы сейчас говорите правду. И вы знаете, что бывает за лжесвидетельство. Потому что при обыске в доме отца донны Фьоры, мессера Франческо Бельтрами, мною и моими людьми с монсеньором Лоренцо были найдены важные черновики. Принадлежат перу синьоры де Селонже, — Петруччи потряс высоко у себя над головой те самые мои черновики, найденные в столе моей рабочей студиолы вчера, не спуская с поникшего Луки сурового взгляда.
— Я не понимаю, какое отношение эти черновики имеют к сегодняшнему делу, — попытался Лука извернуться.
— Среди этих черновиков есть варианты писем к вам, мессер Торнабуони. Вы станете отрицать, что донна Фьора отвергла ваши притязания на её руку и сердце в письменном виде? — зазвенела сталь в голосе Чезаре Петруччи, которому явно не понравилось, что из него пытаются сделать дурака.
— Тогда я освежу вашу память. Зачитаю первоначальный вариант письма: «Значит, так, Лука, проваливай от меня к дьяволу с твоими предложениями руки и сердца. Ни за что на свете я за тебя не выйду, болван ты безнадёжный и дубина! Знаю я, зачем ты в женихи мне набиваешься, да только умственная безнадёжность не входит в список моих недугов. Катись ты к минотавру на рога, понял? Я не выйду за тебя, чумой или проказой заболеть веселее — чем жить с тобой под одной крышей. Мне не сдался какой-то самоуверенный сноб, который считает мою дочь досадным довеском к матери! Ещё раз ко мне с такими предложениями подступишься — и я на твоей голове табуретку разобью! А то нашёлся благодетель. Думаешь, если я без мужа ребёнка воспитываю, то у любого на шее повисну с радостными воплями и со мной даже прилагать усилия не надо? Быть матерью-одиночкой лучше, чем быть женой такого показного праведника, как ты! С искренними пожеланиями тебе катиться в Тартар, Фьора Бельтрами». — Петруччи ненадолго замолчал, чтобы дать маленькую передышку своим голосовым связкам.
— Это мадам де Селонже не стеснялась в выражениях. А вот второе письмо составлено в более мягкой форме, — усмехнулся Петруччи, насмешливо глядя на побагровевшего от злости и конфуза Луку. — Зачитываю второе: «Лука, здравствуй. У нас с тобой не получится ничего. Я не буду твоей женой, понимаешь? Я вообще не хочу замуж ни за кого и от твоего предложения отказываюсь, мне вполне хорошо и без мужа. Скажу напоследок… Я ни за что на свете не стану женой человеку, для которого моя дочь «досадное приложение к матери». Вот так вот, Лука. Меньше будешь делать мне намёки, что я с внебрачным ребёнком не буду никому нужна. Я лучше прыгну с купола Дуомо вниз головой, чем выйду за тебя. Прощай. Надеюсь, что впредь буду избавлена от сомнительного удовольствия слушать или читать твои излияния. Фьора Бельтрами». — Петруччи сделал небольшую драматичную паузу и восхищённо вздохнул.
— Мессер Петруччи, вы могли видеть небольшую кляксу на втором письме. Поэтому мне пришлось его во второй раз переписывать, чтобы не было никаких пятен на бумаге. И вот уже это более опрятное письмо я отправила мессеру Торнабуони, — добавила я к словам гонфалоньера.

На какое-то время в зале заседания Сеньории воцарилась тишина. Какие-то ничтожные несколько секунд. Первым со смеху прыснул и согнулся пополам тот, от кого меньше всего можно было этого ожидать — аббат монастыря Сан-Марко. Почтенного возраста отец святой церкви держался за стол, чтобы смех не загнал его туда.
Далее от него заразились смехом, словно по цепочке приоры и Чезаре Петруччи. Кто-то стоически старался побороть смех, но надолго их не хватало, кто-то не сдерживал хохота и хлопал себя по коленям.
Некоторые сквозь смех выдавливали из себя восхищённое: «Вот это отшила, так отшила! Молодец девочка!»
— Вот это Фьора ему на больную мозоль гордыни наступила! — прохихикала Симонетта, переглянувшись с Джулиано и Кьярой.
— Не то слово — досадила! — ответила ей сквозь тихий смех Кьяра.
— Так вот откуда растут ноги дела против Фьоры, — проговорил Джулиано и почесал переносицу.
А иные из приоров даже решились мне рукоплескать.
Добродушно посмеивался, глядя на меня, даже Лоренцо. Но, немного отсмеявшись и вернув себе самообладание, Лоренцо громко кашлянул несколько раз, привлекая к себе внимание и призывая к порядку.
— Тишина в зале! — помог ему в этом деле Петруччи, постучав молотком по поверхности своего стола.
Приорам и аббату пришлось взять себя в руки и перестать давать волю эмоциям.
— Складывается поистине любопытная ситуация, уважаемые собравшиеся, я бы даже сказал — очень сомнительная. Лука Торнабуони заявляет на Фьору как на предательницу Флорентийской республики — задумавшую убийство Лоренцо Медичи, переворот и передачу власти Сиксту. И вот буквально только что заявлены доказательства, что незадолго до этого Фьора письменно отказала Луке в своей руке, — Петруччи недобро усмехнулся, глядя на Торнабуони. Выражение лица гонфалоньера говорило о том, что он близок к разрешению сложной задачи. — Если мадам де Селонже отправляла письмо мессеру Торнабуони, то у него был на руках образец почерка обвиняемой.
— Ситуация и впрямь сложилась очень сомнительная, мессер Петруччи. Тут вы правы. На что намекали ваши последние слова про то, что у моего кузена был на руках образец почерка Фьоры? — спокойно спросил Лоренцо.
— Чисто гипотетически, почерк донны Фьоры могли подделать. Будто мало людей, талантливых в изготовлении фальшивых денег и грамот, согласные за деньги подделать что угодно, — Петруччи слегка приосанился, явно гордый тем, что эта мысль пришла ему в голову. — Однако же ничто и не исключает того, что Лука говорит правду. И в то же время заслуживает доверия версия, что синьора де Селонже невиновна, а мессер Торнабуони решил так ей отомстить за её отказ.
— Мессер Чезаре, что вы можете ещё сказать обо всём происходящем здесь? Я охотно выслушаю вас, — Лоренцо одобрительно кивнул, велев гонфалоньеру говорить.
— Монсеньор Лоренцо, я думаю, что раз следствие оказалось на распутье, то положимся на более высший суд — Божий. Граф де Селонже ещё вначале заседания настаивал на испытании поединком, так называемый Божий суд. — Взгляд Петруччи скрестился со взглядом Филиппа, исполненным решимости. — Мессер Торнабуони и мессер де Селонже будут сражаться друг с другом до первого падения и первой крови, или же до смерти одного из противников, — в заключение изрёк Чезаре Петруччи.
Не без злорадства я заметила, как побледнел от страха Лука, и всё же в сердце поселилась тревога за Филиппа… Пречистая Дева, только бы эта дуэль за мою жизнь и честь не обернулась для моего возлюбленного могильной плитой, только бы Филипп не погиб!
— Могилу себе ищи, подонок, — с холодным презрением бросил Филипп Луке.
— Я уши тебе отрежу, бургундец! — не оставил этот выпад в свою сторону Торнабуони!
— Я в бою тебя видел на турнире в конце января, посредственность, — с насмешливой снисходительностью, будто имеет дело с самонадеянным мальчишкой младше десяти лет, ответил Филипп Луке. — Так что моим ушам бояться нечего.
— Значит, мы всё решили. Завтра состоится суд поединком, внутренний двор Барджелло, в семь часов после полудня. Тогда и можно будет судить, насколько виновна в предъявленных ей обвинениях или невиновна графиня де Селонже, — высказался Лоренцо. — В этом поединке и решится, за кем правота в столь нелёгком и запутанном деле.
— А я пойду, если вы мне простите такую спешку. Меня ждут дела, — напомнил о себе аббат монастыря Сан-Марко. — Представителям святой церкви не к лицу судить грехи ломающих в жизни дрова девушек. А вот для клевещущих юношей в Аду заготовлен отдельный котёл горячей смолы с повышенным обеспечением дровами и хворостом. Храни вас Всевышний, дети мои, — уважительно чуть поклонившись Лоренцо и приорам с гонфалоньером, аббат вышел из зала заседания Сеньории, закрыв за собой двери.
Очевидно, сегодняшнее заседание в Сеньории по моему делу внесло немалую сумятицу в души и умы собравшихся судей. Обычно аббат монастыря Сан-Марко никогда не жаловал Лоренцо.
И на это у старика были свои причины, которые лично мне казались совершенно несущественными.
Лоренцо любил уединяться в одну из келий святой обители Сан-Марко и любоваться там фресками Анджелико. Аббат как примерный доминиканец слыл ревностным преследователем Сатаны и его творений. М-да, моё крупное везение, что аббату и вообще всему городу неизвестна настоящая тайна моего происхождения — иначе мне бы сложили костёр прямо перед Сеньорией за милую душу.
Ко мне же этот сурового вида и манеры речи старик к концу заседания стал благоволить в какой-то мере, относиться ко мне с сочувствием, подобно подавляющему большинству приоров и мессеру Чезаре Петруччи.
Видно, на персону Луки Торнабуони пала такая тень подозрений в недостойных поступках, что это расположило ко мне многих моих судей…
— Лука, тебе не будет лишним подготовиться к дуэли, которая будет завтра, и исповедоваться, — отчеканил Лоренцо, подав знак рукой кузену, чтобы тот покинул зал.
— Повинуюсь твоей воле, сеньор, — Лука чуть поклонился Лоренцо, потом его озлобленный взгляд задержался на мне и Филиппе. — Увидимся на дуэли. — Бросив эти слова нам, юноша развернулся к выходу из зала и покинул помещение, двери за ним с шумом захлопнулись.
Я по очереди обняла отца и мужа, получив в ответ от них такие же тёплые и крепкие объятия.
— Фьора, у суда появились сомнения в твоей виновности, дочка. Нам нельзя падать духом, скоро ты будешь свободна совсем от этих обвинений, — утешающе шептал мне отец, гладил по голове и целовал в макушку.
— Да, Фьора, скоро всё кончится. Лука получит за свои скотства, причём пощады может не ждать. Тебя оправдают, милая, уедем с Флавией и Леонардой — как ты хочешь, — шептал мне Филипп, обнимая меня за плечи одной рукой, в то время как другая его рука бережно массировала мою ладонь и мои пальцы, подносил мою ладонь к своим губам.
— Джулиано, Симонетта, я немного поговорю с Фьорой. Вы же меня проводите до дворца Бельтрами? Не хочу Фьору одну оставлять — у неё останусь, — донёсся до меня голос верной подруги, Кьяра с детства никогда от меня не отворачивалась и всегда подставляла плечо.
— Так мы тоже туда идём, Кьяра. Я Фьору бросать тоже не собираюсь, так что тоже заночую у неё, — на этот раз я слышала Симонетту.
— Так что мы идём с тобой, — прозвучало от Джулиано.
— Можно было ради соблюдения приличий спросить согласия у меня, — добродушно попенял троице мой отец, — но я полностью «за», чтобы вы остались ночевать у нас во дворце Бельтрами. Комнат много — места всем хватит.

Лоренцо беседовал о чём-то с приорами и с Чезаре Петруччи. Я смогла подслушать, как они обсуждают уже не моё дело о государственной измене, а мои писательские способности, причём в положительном ключе. Счастливо устроенные в моих ранних работах судьбы волка Изенгрима и рыцаря Роланда в прозе им приглянулись. Моя сказка о женщине, которая даже после смерти продолжала заботиться о своём ребёнке, тоже смогла найти у них отклик.
Кьяра отделилась от компании Симонетты и Джулиано, подойдя ко мне.
— Фьора, я и Джулиано с Симонеттой сегодня останемся у тебя. Мы хотим тебя поддержать, люди из моей охраны тоже останутся для защиты твоего дома. Для защиты тебя с твоими близкими, — заявила Кьяра таким тоном, что исключало возможность с нею спорить, да и не хотелось.
Я покинула скамью обвиняемых и крепко обняла Кьяру, ответившую мне тем же. Потом уже мне довелось пережить родственные объятия от Симонетты и Джулиано.
Приоры и гонфалоньер собрали все озвученные сегодня тексты улик и оставили зал заседаний Сеньории.
Отец и Филипп подошли к Лоренцо, попросив несколько минут для разговора. Лоренцо ничего против этого не имел.
— Лоренцо, скажи, ты правда теперь думаешь, что мою дочь могли оклеветать? — с надеждой спросил отец, глядя в лицо старшему из братьев Медичи.
— У меня нет причин отказываться от рассмотрения этой версии, всё и правда очень подозрительно. Фьора отшивает в письме моего кузена, и спустя какое-то время он обвиняет её в государственной измене… — крепко призадумался Лоренцо.
Кьяра и Джулиано с Симонеттой тепло со мной простились и сказали, что будут ждать меня в моём доме. На тот случай если нужно будет помочь Леонарде и позаботиться о Флавии. Напоследок ещё раз обняли меня и сказали, что всё будет в порядке, мой дом не рухнет, с моей дочерью и наставницей не случится ничего дурного.
— Мессер Лоренцо, единожды вы уже проявили доброту к моей жене, позволив ей ожидать заседания суда Сеньории дома, в кругу близких ей людей, а не в тюрьме, — вдруг решительно выговорил Филипп, с твёрдостью и вместе с тем мольбой глядя на Лоренцо. — Я прошу и в этот раз быть к ней милосерднее и позволить ожидать Божьего суда в её доме, прошу вас! Не отрывайте мою жену от моей с ней дочери — Фьора очень к ней привязана, как и Флавия к ней, для них обеих это будет очень больно…
— Лоренцо, прошу тебя, разреши Фьоре ждать этого Божьего суда в кругу семьи и дома. Я клянусь тебе — она не сбежит не то, что из города, она шагу не сделает за ворота, если только к месту поединка завтра в сопровождении твоих людей, — с той же решимостью, что и Филипп, просил мой отец Лоренцо.
— Лоренцо, прошу вас, Фьора доказала свою законопослушность, когда вы позволили ей ждать суда Сеньории дома. В этот раз будет точно так же, — продолжал Филипп упрашивать Лоренцо.
— Моя дочь даёт слово, что не сбежит из-под ареста, — твёрдо пообещал отец, уверенный в том, что я его поддержу.
— Да, Лоренцо. Я обязуюсь не покидать моего дома. Я буду ждать суда поединком. Клянусь честью имени, которое ношу, — заверила я Лоренцо.
— Тогда я не имею ничего против того, чтобы ты ожидала суда поединком у себя дома. Свою благонадёжность ты доказала, Фьора, — милостиво разрешил Лоренцо, чем вызвал у меня и у отца с Филиппом вздох облегчения и вырвавшееся у нас одновременно «Спасибо огромное, Лоренцо!»

***
Домой мы добрались не слишком поздно, но всё же тьма ласкового и прохладного вечера окутала Флоренцию, подарив людям возможность, кому случится взглянуть на небо, любоваться первыми зажегшимися звёздами.
Палаццо Бельтрами встретил нас тем, что за время нашего отсутствия всё было благополучно. Леонарда позаботилась о вкусном ужине — тут же с нашим приходом позвав всех за стол.
Флавия долго не хотела бросать свои игрушки и идти ужинать.
Вы что, ведь это так увлекательно — обратить в рабство Хатун, её мужа Эстебана, Симонетту, Джулиано и Кьяру с донной Коломбой, чтобы они с ней поиграли в кукольные балы и званые обеды, пока Леонарда для снятия своего нервного напряжения делает хозяйственные дела по дому. Но ей пришлось — мой отец и Филипп её мягко и всё же настойчиво уговорили.
Перед тем, как изволить согласиться поужинать, Флавия ещё долго висела на ногах у меня и у Филиппа, печально жалуясь, что она ждала нас очень долго, как и дедушку — как она звала моего отца.
Я и Филипп извинились перед ней, что дела в городе нас задержали дольше, чем мы оба планировали, и тем самым надолго оторвали нас от нашей принцессы.
Флавия великодушно согласилась простить меня и Филиппа, при условии, что мы возьмём её на ручки и обнимем, а потом покружим на руках в воздухе.
В итоге малышка согласилась, чтобы на руках в воздухе её покружил Филипп — ему это гораздо удобнее сделать в его штанах, нежели мне в моём платье.
Ужин прошёл в какой-то немного тревожной и напряжённой тишине.
Чтобы прогнать это угнетающее ощущение, которое в воздухе над нами висело, я рассказала о том, как прошло заседание, что многие из моих судей приняли мою сторону, усомнившись в моей виновности, что Лука сам себя едва не утопил, заставив суд сомневаться в том, что это не он меня столь подло подставил.
Поблагодарила Кьяру за её помощь мне в создании удачного образа и за то, что Кьяра позаботилась об охране дорогих мне людей. Также высказала ей и Джулиано с Симонеттой и Деметриосу благодарность за то, что пришли меня поддержать на суд.
Хатун и её супруга Эстебана я поблагодарила за то, что они выказали мне поддержку и помогали Леонарде, как и донна Коломба, позаботиться о моей дочурке.
Поведала о том, как все приоры с гонфалоньером Петруччи и даже аббат монастыря Сан-Марко хохотом давились после прочтения Чезаре тех писем в черновом варианте, где я отказываю в моей руке Торнабуони.
Не умолчала я и про то, что многие из этих людей мне сочувствовали, стоило им заподозрить Луку в том, что это он меня подставил. Аббат — и тот сказал, что клевещущих юношей ждёт в Аду отдельный котёл смолы с усиленным подогревом, а святой церкви не к лицу судить ломающих дрова девушек.

Правда, пришлось рассказать про то, что завтра предстоит Божий суд поединком, в ходе которого мой муж будет с оружием отстаивать мои жизнь и честь, против Луки Торнабуони.
Филипп меня успокаивал и уверял, что всё с ним будет в порядке, Лука получит то, на что нарвался, и что заслужил, меня признают невиновной, а потом мы уедем с Леонардой и Флавией из этого сумасшедшего города.
Обещал мне, что мой отец будет гостить в нашем замке в Бургундии столько, сколько пожелает сам.
У меня не было опасений, что Филипп откажет от дома моему отцу — они оба прекрасно поладили, в их словах и поведении наблюдалось единодушие, они оба сдружились ещё крепче перед лицом грозящей мне опасности и поддерживают меня.
Но тревожное ощущение словно обгладывало меня изнутри, у меня душа была не на месте, стоило подумать о том, что завтра Филиппу предстоит биться с Лукой за моё доброе имя и мою жизнь, за мою честь. В мыслях я молила Мадонну и всех известных мне святых, чтобы уберегли моего мужа от страшной судьбы.
Пугающая мысль, что тучи сгустились надо мной и моими близкими, завладевала моим сознанием.
Завтра же должна была свершиться дуэль, имеющая большое значение для судеб моей и Филиппа…

Глава 21. Покидая родной город
18 февраля 2021 г., 20:22
      На следующий день я пришла в сознание.
Оглядев помещение тюремного лазарета, я отметила, что повязку мне сменили, приятно холодила рану мазь, сама рана не кровила.
Возле двери полу-боком ко мне стояли Филипп и Деметриос, о чём-то тихо переговариваясь.
Делая вид, что сплю, я закрыла глаза и напрягла слух, и мне даже удалось подслушать разговор.
— Мессер де Селонже, хорошие новости для вас у меня есть. Рана Фьоры заживает хорошо, она не откроется. Мои опасения не оправдались, — произнёс уверенно Деметриос.
— Спасибо, Деметриос. Вы так помогли. Фьора жива благодаря вам, — выразил признательность Филипп пожилому учёному.
— Что до Луки Торнабуони, то он покинул город, и с этого дня началась его ссылка, — сообщил Ласкарис
— Это он вовремя. Попадись он мне, убил бы ко всем чертям, — процедил со злостью Филипп.
— Когда вы планируете отъезд? — задал Деметриос вопрос.
— Как только Фьора окрепнет. Деметриос, хотел вам сказать…
— Я готов вас слушать.
— Деметриос, я вам благодарен за то, что вы взялись лечить Фьору, что она жива, что вы сумели сохранить ей плечо. Этого я не забуду никогда.
— Я же врач, это моя работа. Не стоит благодарить, — ответил пожилой грек.
— Нет, я вам обязан здоровьем и жизнью Фьоры. Это не забудешь. Но не смейте впутывать Фьору в ваши планы мести за брата.
— Мессер де Селонже, разъясните насчёт последнего, — попросил Деметриос.
— Вы сами всё поняли. Я знаю о Феодосии Ласкарисе и про обстоятельства его гибели. Не вмешивайте в вашу месть Фьору. Я хочу, чтобы моя жена прожила долгую и счастливую жизнь, чтобы я и Фьора вместе вырастили наших детей, а не чтобы Фьора оказалась на эшафоте, — прояснил твёрдо Филипп.
— Граф, у меня мысли не было втягивать в это Фьору. Она сама не захочет — у неё семья, любящий и верный супруг, маленькая дочка. Фьора создана для тихого и мирного счастья в кругу тех, кто её любит, — заверял пожилой учёный моего мужа.
— Я выразился ясно. В Селонже всегда согласны вас принимать и давать кров на любой срок. Но если вы станете втягивать Фьору в то, что опасно для неё — от дома вам будет отказано, как и в общении с Фьорой, — подытожил Филипп.
— Фьора сейчас спит? — заговорил Деметриос непосредственно о причине своих забот как врача.
— Надо её будить. Как раз время завтрака, — Филипп приблизился к моей кровати, присел на край и мягко потряс меня за здоровое плечо.
Какое-то время я делала вид, что сплю слишком крепко, но потом соизволила открыть глаза и зевнуть.
За разговорами о том, как я себя чувствую, проходит ли боль в плече, как у меня настроение, прошёл мой завтрак.
Ближе к обеду я, Филипп и Деметриос уже были у меня дома — в крытой повозке за мной приехал отец.
Весь путь до дома я отвечала на расспросы отца о своём самочувствии и заверяла его, что у него нет причин для страха, что я иду на поправку, что недолго я буду бледная, тем более что за мной был хороший уход.
Дома меня встретили Флавия и Леонарда. Моя дочурка со всех ног побежала ко мне, врезалась в меня и крепко обхватила мои ноги, не желая меня отпускать.
Леонарда же осторожно обняла меня, стараясь не трогать моё левое плечо, гладила по щекам и смотрела на меня с нежностью, не утирая слёз, целовала в щёки и лоб, гладила мои волосы.
— Мама вернулась, мама вернулась! Мама, ты больше не уйдёшь? Возьми на ручки! — упрашивала Флавия, глядя на меня снизу вверх умоляюще своими радостными чёрными глазами.
— Флавия, детка, твоя мама поранила левое плечо. Ей нельзя минимум дней тридцать поднимать тяжёлое. Давай я тебя возьму на ручки, — пришёл на выручку Филипп, взяв на руки Флавию. Немного покружил её в воздухе, крепко прижал к себе. Флавия смеялась.
Там же в отцовском доме были и Кьяра с донной Коломбой, Симонетта и Джулиано, Хатун и Эстебан.
Наша дружная компания в дружеско-семейном кругу отметила моё возвращение, Флавия и Леонарда по очереди не выпускали меня из объятий.
Леонарда выражала радость, что я вернулась домой, что жива и относительно здорова.
Флавия с надеждой и опаской спрашивала: «Мама, ты же больше не уйдёшь?», тянулась ко мне, сидя на коленях у Филиппа, гладила меня по щеке.
Я уверяла дочку, что не покину её, что мы будем вместе.
После завершения ужина я уложила спать Флавию и улеглась спать пораньше сама.

Три дня прошли в абсолютном спокойствии, я без ропота сносила все перевязочные процедуры с моей раной, которая заживала довольно хорошо.
Я окрепла достаточно, чтобы побольше бодрствовать и иногда прогуляться по городу. Окрепла достаточно даже для того, чтобы перенести путешествие из Флоренции в Бургундию.
Незамедлительно я и Филипп занялись сбором наших вещей и вещей Флавии, Леонарда изъявила желание уехать с нами и заботиться о Флавии, помогать мне.
Отцу тоже хотелось к нам присоединиться, но ему пришлось заниматься решением навалившихся дел с его банком, но он обязательно приедет в гости ко мне и моему мужу, как со всем этим разберётся.
На сборы у нас ушло не так уж много дней.

К исходу недели мы все — я, Флавия, Леонарда и Филипп — уже были собраны. Отец и подруги с друзьями верхом провожали нас, когда мы в повозке уже выехали к дороге на Прато.
Вскоре к нам присоединился и Деметриос, изъявив желание ехать с нами в своей повозке.
Приехал проститься со мной и Лоренцо.
— Фьора, я надеюсь, твоя жизнь на новом месте будет для тебя радостной. Я не жду, что ты меня простишь за несправедливые обвинения, — сказал Лоренцо, подойдя к окошку моей повозки. — Мне бесконечно стыдно, что я так с тобой поступил, когда ты была не виновна ни в чём. Прости. Будь счастлива.
— Лоренцо, я не держу зла. Я уезжаю с тяжёлым сердцем только от того, что покидаю мой любимый город. Будь счастлив и ты, — пожелала я ему.
Мы тронулись в путь.
Отец и подруги с друзьями махали мне на прощание, я махала им в ответ из окна повозки.
Повозка Деметриоса ехала следом за моей. Я смотрела из окошка, как удаляются от меня очертания городских стен и родные пейзажи. Леонарда немного задремала под стук колёс и топот лошадиных копыт. Филипп сидел рядом с Флавией и читал ей книжки.
Окинув ласковым взглядом наставницу и мужа с дочерью, я прислонилась к спинке сидения и вздохнула. Впервые я совершаю такое путешествие, впервые покидаю родную и любимую вопреки всему Флоренцию, не зная, как меня встретит Бургундия.
Но я уверена, что жизнь моя на новом месте сложится счастливо.

Глава 23. Ворохи важных дел
25 февраля 2021 г., 00:12
      Пристально и не мигая, во все глаза я смотрела на эшафот города Дижона.
Сцепив пальцы рук с такой силой, что побелели суставы, рассматривала старое сооружение из камня и дерева. С него был снят его уродливый покров из черного сукна, который набрасывали в дни казни важных персон, и теперь был виден лишь его каркас из балок и обшарпанных досок, потемневших от крови, следы которой, образовавшиеся от соприкосновения с раскаленным железом и кипящим маслом, невозможно было ничем смыть.
Под настилом моему взору были видны ящики, куда палач складывал свои жуткие инструменты.
Большой котел, в котором варили фальшивомонетчиков, виселица и колесо у самого подножия огромного креста — последнего знака милосердия, плаха из шершавого дерева, со следами ударов топором, — всё это внушало ужас. Эшафот дижонского судебного округа являл собой истинную картину ада. Именно здесь ранним зимним утром пали головы брата и сестры — Мари и Жана де Бревай, моих кровных родителей, казнённых за кровосмешение и прелюбодеяние, спустя пять дней после моего появления на свет.
Думать о том, какие душевные страдания перенесли в тюрьме мои молодые родители, когда меня отняли у них сразу после рождения, когда несчастные Жан и Мари знали, что после их казни я буду брошена на произвол судьбы и неизвестно, сколько проживу, мне было физически больно.
Даже своим самым злейшим врагам я бы не пожелала судьбы своих родных отца и матери.
Каково это — покидать этот мир, прекрасно зная, что после твоей кончины твой ребёнок не будет нужен никому, и никто о нём не позаботится? Я могла только себе это представлять, не столкнувшись с этим лично. Дай боже, чтобы не столкнулась с этим никогда.
Став матерью сама, я всё же могла теперь лучше понять чувства своей матери, когда у неё отобрали меня сразу после появления на свет, и мои родители не могли быть уверенными в том, что я проживу долго. Жан и Мари не могли знать, что Провидение окажется ко мне милостиво и пошлёт на моём пути любящего приёмного отца — Франческо Бельтрами.
Этого они знать не могли и наверняка страдали от того, что не смогут для меня ничего сделать, не смогут позаботиться и уберечь от зла, что они покидают этот мир и оставляют меня в нём совершенно беззащитной.
Я боялась даже думать о том, чтобы оказаться однажды в ситуации, схожей с маминой и отцовской. Страшно даже помыслить было о том, что меня насильно разлучат с Флавией. Между разлукой с дочерью и пыткой на дыбе я без колебаний избрала бы второй вариант.
В декабре, который близился, мне, плоду их пылкой, но преступной любви, исполнится восемнадцать лет.
Сейчас мне всего семнадцать, но на моих плечах уже лежит обязанность отомстить моему отчиму Рено дю Амелю за то, какая участь постигла моих родителей, на мне лежит забота о моей маленькой дочурке Флавии в возрасте двух лет, на мне теперь обязательство как графини де Селонже нести через жизнь с достоинством мой новый титул и не уронить чести имени, которое ношу.
Хотелось бы задать Мирозданию вопрос, где оно предлагает мне почерпнуть для этого душевные силы.
Потому что смутная мысль владела моим разумом — вопреки моей воле, что этот груз ответственности мне не осилить даже при поддержке Филиппа и Леонарды, которые любят меня и стараются оберегать.
Отвращение, ужас и ненависть наполняли меня при виде этого эшафота — машины для казни, оборвавшей жизнь неизвестных мне родителей. Я так хотела поднести к этому страшному месту огонь. Этот старый эшафот притягивал меня с какой-то непонятной гипнотической силой, которая пугала, и мне никак не удавалось избавиться от этого ощущения.
Со всей яркостью моего воображения разум мой воссоздал ужасную сцену.
Словно я слышала тот скорбный и заунывный перезвон колоколов, шёпот толпы.
Лазурное небо сегодняшнего ясного летнего дня превратилось в небо с низкими свинцовыми облаками, всё вокруг стало серым как платье моей матери и камзол моего отца, серым, как их глаза — так похожие на мои собственные.
И только светившее в тот день проклятия холодное зимнее солнце отсвечивало в светлых волосах моей матери, в день её казни.
В тот день на углу площади Моримон стоял молодой человек, прибывший из Флоренции — мой отец. Франческо Бельтрами, так не любивший зрелищ прилюдных узаконенных убийств, хотел быстрее уехать из города дальше по своим делам, но он не смог протиснуться через живое море толпы.
Его сердце рвалось к этой молодой красивой женщине, которая должна была сейчас умереть. Её образ навсегда запечатлелся в сердце моего отца. Он посвятил свою жизнь той, которая по приговору суда должна была умереть, ребенку, прожившему на свете всего пять дней. Я была спасена им, удочерена и воспитана так, словно была рождена на ступеньках трона, а не эшафота.
На этом же углу площади Моримон стояли мулы, гружённые богатыми тканями, охранявшие их слуги и их начальник Марино Бетти, который, несмотря на данный им у алтаря обет молчания, не сдержал своей клятвы и весной 1475 года в сговоре с Франческо Пацци пытался подвести меня под смертный приговор — обвинив в «сношении с Дьяволом и рождении от него на свет маленькой Флавии».
Но в день суда в Сеньории за мою честь вступился Джулиано Медичи, вызвав на Божий суд Франческо Пацци. Поединок кончился победой Джулиано. Франческо Пацци изгнали из города за клевету на меня, а Марино Бетти был повешен. За предательство моего отца и за меня он поплатился сполна.
До истории с судом и до превращения с помощью молодящего зелья Иеронимы Пацци в малышку Флавию, Марино сговорился с Иеронимой и разболтал ей тайну моего рождения, чем она и шантажировала моего отца.
Но Иеронима не могла предугадать, что я не стану покорно ждать и сидеть сложа руки. Я выпросила у Деметриоса яд, как считала, и подлила в кьянти Иерониме.
Вот только я не смогла предугадать, что Деметриос перепутает яд с омолаживающим зельем, а Иеронима превратится в двухлетнюю девочку, которую я и мои близкие решили оставить у себя и достойно её воспитать.
Вот такая история моего обретённого материнства.
Позднее меня оклеветал и подло подставил под дело о государственной измене с письмом к Папе Римскому Сиксту IV Лука Торнабуони, разгневанный моим отказом становиться его женой. И снова заседание Сеньории по моему делу, на кону была сама моя жизнь. Божий поединок с Лукой, на котором настоял Филипп — в стремлении защитить меня от наветов и от смертного приговора.
Только вот дуэль за моё доброе имя, жизнь и свободу пошла не по плану — когда я с риском для своей жизни закрыла своим телом мужа и получила удар клинком Луки в плечо.
Об этой дуэли сейчас напоминал только свежезаживший шрам на моём плече да неприятный осадок на дне души.
Лоренцо убедился в моей невиновности, поняв, что оклеветал меня его кузен из самых низких мотивов — злобы и ревности.
Хоть я не держала никакого зла на Лоренцо, находиться более после всей этой истории во Флоренции я больше не могла. Было противно от воспоминаний о том, как в родном городе со мной обращались после появления у меня малышки Флавии и после того, как меня ложно обвинили в государственной измене.
Я душевно терзалась из-за того, что пришлось разлучиться с отцом, которому уехать со мной в Бургундию помешали только дела его банка. Немного утешало, что отец приедет в Селонже навестить меня и Флавию, когда ему удастся разрешить все его заботы с банком Бельтрами.
Но мой отец здоров и жив, я сумела уберечь его от козней Иеронимы и от проблем с Сеньорией, если бы вскрылась правда, на какие цели ушло моё приданое к свадьбе в целых сто тысяч флоринов золотом. Пусть мне пришлось разрушить в прах мою репутацию, но благополучие отца для меня важнее.
Мыслями я вернулась немного к другой задаче, которая передо мною стоит со дня моего недавнего приезда в Бургундию — отомстить тем, кто привёл моих родителей на эшафот.
Раньше в списке моих смертельных врагов, которых я ставила себе целью уничтожить, значились три человека.
Рено дю Амель, муж Мари, своим жестоким обращением вынудивший её бежать с братом, который очень любил её. Рено дю Амель нещадно преследовал эту пару.
Затем Пьер де Бревай, отец Мари, который, польстившись на деньги, насильно выдал собственную дочь за ненавистного ей человека и который на протяжении этой драмы не сделал ничего, чтобы спасти своих детей.
И, наконец, герцог Карл Бургундский, у которого Жан де Бревай служил шталмейстером во времена, когда Карл был ещё просто графом Шароле.
Когда-то всех этих людей я и мой друг — учёный и врач из Византии Деметриос Ласкарис приговорили к смерти.
У Деметриоса были старые счёты к Карлу Смелому за своего младшего брата Феодосия. Я считала Карла повинным в гибели на эшафоте моих родителей. На этом у меня и у Деметриоса возникли общие интересы.
Но мой список смертников поредел до персоны одного только Рено дю Амеля, когда Филипп завёл со мной серьёзный разговор о моих родителях.
Как я выяснила благодаря мужу, Карл Бургундский отказал в помиловании Мари и Жана де Бревай их несчастной матери перед лицом всего герцогского двора только ради того, чтобы сохранить лицо. Сам же наедине с отцом Смелый умолял своего отца герцога Филиппа о снисхождении и милосердии к оступившимся брату и сестре. Герцог Карл, как оказалось, пытался спасти моих родителей, действуя за кулисами этой жестокой разыгравшейся драмы.
От Филиппа же я и узнала, как сложилась жизнь Пьера де Бревая, моего деда, которого я не имела желания знать, и кого тоже хотела стереть с лица земли. Пьер де Бревай упал неудачно с лошади и остался на всю жизнь парализованным. Некогда тиранивший свою семью, теперь он сам стал слаб, зависим от чужой милости. Достойное для него наказание.
И если бы я решила убить моего деда за жестокость к моим родителям сейчас, то этим только бы облегчила ему земное наказание. Так что дай, Господь, моему деду Пьеру де Бреваю долгих лет жизни.

Страшно думать о том, каких дров я могла наломать по незнанию, не расскажи мне всего этого Филипп. Особенно, что касается герцога Карла.
Смелый всё равно пытался спасти Жана и Мари из подобающего принцу великодушия к собрату по оружию, хотя они совершили грех против природы и Бога, нарушили земные законы, моя мать с удовольствием нарушила брачные обеты, а отец оставил службу без позволения своего сюзерена. Но всё равно в сердце герцога Карла нашлось сострадание к моим родителям.
Я вовсе не желала никакого зла Карлу. У меня только был план его деморализовать, подкупив его военачальников и переманив на сторону французского короля.
Герцог поймёт, что его мечта о возрождении независимой Бургундии — только его мечта. Я надеялась, что это остановит Карла от реализации его амбиций. Но я хотела, чтобы он остался жив.
М-да, озвучь я своё желание Деметриосу — он точно не будет со мной согласен.
Во мне жила надежда, что Деметриосу придётся по вкусу жизнь в Бургундии, в Селонже, что мне удастся его убедить не ставить на кон его жизнь ради мести, надеялась внушить своему другу мысль оставить воздаяние Карлу Смелому в руках Господа.
Я прекрасно понимала, чем рискует греческий учёный, если провалится его план отомстить герцогу за брата, а я никак не хотела для Деметриоса печального финала — пытки в застенках и эшафот.
И вот со всеми этими заботами я должна справляться…
Так в моём списке смертников остался только один Рено дю Амель.
Что же, настало время приниматься за дело.

Прервав свои горькие размышления, я обернулась к ожидавшим меня людям — Деметриосу, Леонарде, Флавии и Филиппу.
Леонарда и Деметриос о чём-то шёпотом переговаривались. Филипп играл с Флавией, чтобы девочка не скучала: затеял с ней догонялки, иногда подхватывал её на руки и кружил в воздухе, бережно прижимал к себе и целовал в светлую макушку. Флавия требовала у своего отца покружить её и подкидывать в воздух ещё, Филипп охотно шёл дочурке навстречу.
Я обратилась к Леонарде:
— Где находится дом палача?
— Радость моя, почему ты спрашиваешь об этом? — не поняла сразу Леонарда.
— Разве не ты мне на корабле как-то обмолвилась, что отец дал палачу золота, чтобы тот сделал приличную могилу для моих родителей и захоронил их по-человечески? — напомнила я наставнице.
— Да, милая. Такой разговор у нас был. Почему ты спрашиваешь? — с выражением теплоты и некоторой грусти посмотрела на меня пожилая дама.
— Для меня моим настоящим отцом всегда будет вырастивший меня Франческо Бельтрами. Но также для меня много значит память о моих кровных родителях. Я всё равно хочу увидеть эту могилу, — стояла я на своём.
— Вероятно, это будет очень трудно и, может, невозможно сделать. Арни Синяр, служивший в то время палачом, был уже тогда пожилым человеком. Возможно, его уже и в живых-то нет, во всяком случае, он больше не выполняет своих обязанностей, — в тоне голоса Леонарды чувствовалось желание отговорить меня от моих намерений.
— Тогда тот, кто сменил его, покажет нам её. Идёмте! — воскликнула я, оглядев моих спутников, и уже направляясь к лошадям, привязанным Филиппом к железному кольцу одного из домов, но Деметриос остановил мой порыв.
— Позволь пойти мне! Тебе нечего делать в подобных местах. Все сторонятся людей подобной профессии, — добавил он, указывая на эшафот. — Он как прокажённый, которого все избегают.
— А когда он идёт на базар — надо же ему чем-то питаться, — добавила Леонарда, — он берёт с собой палочку, которой он должен указывать на то, что ему хочется купить.
— А деньги? Их с него не берут? — спросила я саркастически.
— Многие предпочитают давать ему просто так, чем брать деньги, за которые заплачено кровью. Когда-то давно герцог Жан Бургундский, прозванный Бесстрашным, вызвал настоящий скандал в Париже во время волнений 1413 года, пожав руку городскому палачу Капелюшу. Ты знаешь, они обязаны носить перчатки…
— Всё это меня не касается, — оборвала её я. — Спасибо за предложенную помощь, Деметриос, но я сама должна узнать, где могила моих родителей. Мне предстоит выполнить много неприятных вещей, и я не собираюсь перекладывать их на чужие плечи. Где живет этот человек?
— Что ж, как хочешь, моя родная, — вздохнула Леонарда, хорошо понимая, что настаивать было бесполезно. — Идём за мной! Это недалеко отсюда. Лошадей брать не надо…
— Фьора, ты уверена, что твоему душевному здоровью это не навредит? Может, лучше пойду я? — предложил мне Филипп, не прерывая игр с радостно смеющейся Флавией, которой безумно нравилось, когда её кружили на ручках.
— Нет, Филипп. Спасибо тебе, что беспокоишься, но я сама, — ответила я миролюбиво, послав мужу и дочке воздушный поцелуй.

Оставив лошадей под присмотром Филиппа, который решил покатать на своём коне Гермесе Флавию, Леонарда повела меня и греческого врача к тому месту на площади, где протекала речушка Сюзон, рядом стояла Кармская мельница, а за мельницей дом, прилепившийся к земляному валу. Ни напротив, ни рядом больше не было домов. Это был прочный дом, дверь которого была заново покрашена красной краской. Решетчатое окошко позволяло его жильцам увидеть тех, кто пришел, прежде чем открыть им дверь.
На стук железного молоточка выглянул человек с бородой.
— Что вам надо? — сухо спросил он.
— Вы городской палач? — спросила я сразу. — Я хотела бы поговорить с вами.
— Кто вы?
— Путешественница, иностранка, а моё имя вам ничего не скажет. Но я заплачу вам, если вы ответите на мои вопросы.
— Здесь предпочитают платить за то, чтобы я на них не отвечал.
Хозяин дома закрыл окошко и отворил дверь. Это был человек, одетый в кожаную одежду, вероятно обладающий необычайной физической силой. На вид ему было лет сорок. Его лицо с усами и тёмной бородой, с небольшим носом и тёмными, глубоко посаженными глазами под густыми бровями ничем примечательным не отличалось. В руках у него была книга.
Не пригласив пройти дальше коридора, палач скрестил руки.
— Задавайте ваши вопросы.
— Мне хотелось бы поговорить о вашем предшественнике, мэтр.
— Арни Синяре, — подсказала Леонарда.
— Мэтр Синяр не мой предшественник. После него был Жан Лармит, а до него — Этьен Пуссен. А меня зовут Жан дю Пуа. Вот уже десять лет, как Синяр сложил меч правосудия. После тридцати пяти лет службы!
— Он умер? — задала я вопрос.
— Насколько я знаю, — нет, но он уже в очень преклонном возрасте.
— Не могли бы вы сказать, где я могу найти его, — спросила я, поднеся руку к кошельку, подвешенному на цепочке к поясу.
Жан дю Пуа проследил глазами за моим жестом.
— Он скопил немного денег и купил себе небольшой земельный участок за городскими стенами, недалеко от монастыря Ларрей. Поговаривают, что он дружно живет с монахами, которые унаследуют потом его добро. Если вы хотите его увидеть, то найдете его именно там, если только он не умер этой ночью.
— На всё воля божья! — сказала я. — Спасибо за то, что ответили мне.
Я дала ему три серебряных монеты, и Жан дю Пуа протянул руку, чтобы взять их, не отводя взгляда от меня, лицо моё было скрыто вуалью. Он ожидал, что я отыщу глазами что-нибудь из мебели и положу туда деньги, но я без всякого колебания положила деньги в его раскрытую ладонь.
— Вы не боитесь дотронуться до руки палача?
— А почему бы и нет? Вы открыто делаете то, что вам приказывают, тогда как другие делают это втайне или под покровом ночи. Многие из нас — заплечных дел мастера, но мы ничего об этом не знаем… Прощайте, Жан дю Пуа. Храни вас бог!
Он открыл передо мной дверь и почтительно поклонился, когда я переступила порог.
— Если он услышит молитву несчастного, то будет хранить вас, благородная женщина…
В молчании, не обратив никакого внимания на любопытный взгляд какой-то кумушки, мы направились к своим лошадям. Леонарда, вошедшая в дом с некоторым отвращением, выходя из него, спешно начала произносить молитву.
Уже держа ногу в стремени, я обратилась к Леонарде:
— Я полагаю, ты знаешь, где находится этот монастырь?
— В полумиле от Ушских ворот. Ты хочешь туда поехать прямо сейчас?
— Конечно. Ещё совсем светло. А ты что, против?
— Да нет, моя голубка. Вдобавок только я и могу указать дорогу. Однако нам надо поторопиться, чтобы успеть вернуться до закрытия ворот.

За городской стеной мы пересекли Уш, красивую речушку, по берегам которой росли ольха и раскидистые ивы. Прачки колотушками стучали по белью, смеясь и болтая без умолку, так как хорошая теплая погода способствовала их веселому настроению. На склонах холма, на вершине которого вырисовывались здания и башня старого монастыря, под лучами солнца зрел виноград…
— Кто бы мог подумать, — вздохнул Деметриос, — что эта страна находится в состоянии войны? Все здесь дышит покоем и процветанием.
Действительно, вот уже несколько месяцев как герцог Карл Бургундский безуспешно осаждал город-крепость Нейс в давней надежде восстановить древнее лотарингское королевство путем присоединения к своим владениям и графства Франш-Конте. Ради этого он назначил встречу этим же летом 1475 года английскому королю Эдуарду IV, чтобы помочь ему завоевать Францию, ту Францию короля Людовика XI, которого он так ненавидел. Три года тому назад он, правда, заключил с ним перемирие, но срок его истек без всякой надежды на продление. Не зря его прозвали Смелым…
— Война идёт далеко отсюда, — сказала Леонарда, — хотя сказывается и здесь. Герцог не только забрал на войну сильных и здоровых мужчин, но и всё то, что даёт эта земля для других провинций. А ведь требуется много рук, чтобы обрабатывать ее.
— Поговаривают, что у герцога начались проблемы с золотом, — подхватил грек с мрачной улыбкой. — А ведь он был самым богатым принцем во всем христианском мире. Если он собирается делать долги…
— Деметриос, я тебя прошу — давай сменим тему, — перебила я пожилого мужчину. — Извини, что прервала тебя.
Это напоминание о нужде в деньгах, которую испытывал Карл Смелый, неприятно меня кольнуло, мысленно вернув в тот страшный вечер, когда я узнала от моего отца истинную причину моего замужества и тайну своего происхождения.

Разумеется, я и Филипп давно разрешили миром наши былые разногласия, любим друг друга и вместе растим нашу дочь, перечеркнули всё плохое и очень стараемся жить дружно, в согласии, не позволять ошибкам прошлого отравлять наш брак.
Но всё равно неприятно возвращаться к воспоминаниям о том плохом, что было. Тем более что Филипп за это просил у меня прощения, искренне раскаялся и хочет жить со мной как нормальный муж, хочет вместе со мной вырастить Флавию и возможных других детей.
Я более не питаю сомнений в том, любит меня мой супруг или нет — своими поступками после возвращения во Флоренцию Филипп не раз мне доказывал, что я важна ему, что он любит меня и принимает вместе со всеми обитающими в моей голове тараканами.
Он принял мою сторону, когда в сознании большинства моих сограждан-флорентийцев я незаслуженно стала считаться падшей девицей, защищал меня от злой молвы, охотно признал своё отцовство в отношении нашей дочери Флавии. Хотя он мог этого и не делать, это же я публично объявила его отцом моей дочери, когда меня замучили вопросами на тему, кто отец девочки.
Филипп был в курсе истинного происхождения малышки Флавии, что на самом деле это неудачно мною отравленная Иеронима Пацци под омолаживающим зельем Деметриоса, выкинутый мною фокус — полноценный состав дела о колдовстве, так что, выплыви эта тайна наружу, я и Деметриос могли бы гореть вместе на костре.
Мой муж от меня не отвернулся, не осудил, взялся прикрывать все последствия моего поступка, поклялся молчать о тайне происхождения Флавии даже на смертном одре, дал малышке много родительской любви и тепла.
Филипп делил со мной все заботы о ребёнке, всегда старался комфортнее сделать мою жизнь и позаботиться обо мне, защищал меня от наветов Луки Торнабуони и выхаживал меня с Деметриосом, когда я получила ранение.
Я не стану держать зло на моего мужа за то, что было между нами в прошлом. Свою вину он давно искупил.

Молчание затянулось. Взглянув на меня, шедшую рядом с ним, грек возобновил разговор, но на этот раз начал расхваливать очарование и красоту Дижона, где герцоги Бургундские скопили много предметов искусства и построили великолепные здания. Например, Святую Часовню, где находились капитулы Золотого Руна, рыцарского ордена, созданного отцом Карла Смелого, в котором состоял и мой супруг.
В действительности я не слушала Деметриоса. Все душевно изматывающие драмы, пережитые мною, уступили в последнее время место воспоминаниям о том, что пережили когда-то мои молодые и неосторожные родители. Может, это была магия Бургундии, к которой я с первого мгновения почувствовала тягу? Во всяком случае, Жан и Мари де Бревай становились для меня всё ближе и дороже по мере того, как я мысленно возвращалась к временам, когда произошла эта драма.
Рядом с монастырем Ларрей находился маленький участок земли. Это было небольшое владение, состоящее из виноградника, нескольких фруктовых деревьев, огорода и приземистого домика под двускатной крышей. Человек в полотняной рабочей одежде и шерстяной шапочке, из-под которой выбивались седые волосы, работал в зеленеющем винограднике. Ему было много лет, но, когда он распрямился, стало видно, что он высокого роста и ещё весьма крепкий.
— Это он, — сказала Леонарда. — Переговорить с ним?
— Нет, спасибо, — ответила я наставнице. — Я предпочитаю сама. Подождите меня здесь. — Спешившись, я вздохнула, собираясь с мыслями перед разговором с человеком, которого бургундское правосудие вынудило свершить смертный приговор над моими родителями. Я чувствовала, что ещё не испила до конца чашу моей душевной боли за кровных отца и мать в этот день, но отыскала в себе решимость для предстоящего разговора с Арни Синяром.

Глава 25. Дом на Сюзоне
27 февраля 2021 г., 22:58
      Филипп сдержал своё обещание помочь мне отомстить Рено дю Амелю.
Первое, что он сделал следующим же днём — арендовал особняк вблизи реки Сюзон, принадлежащий Симоне Морель-Соверген, бывшей кормилице дочери Карла Смелого.
Особняк, построенный Жаном Морелем сорок лет тому назад для своей жены, к которой он питал благочестивые чувства, был одним из самых красивых в городе.
Он был построен в форме подковы, его заднее крыло выходило окнами на речушку Сюзон и имело также отдельную пристройку, позволяющую изолировать его от всего особняка. Это здание состояло из гостиной, кухни и четырех маленьких спален.
Оно было, конечно, не слишком большим, но зато удобным и обставленным хорошей мебелью. А главное, что расположение некоторых окон позволяло наблюдать за теми, кто входил или выходил из дома дю Амеля. Только речка Сюзон разделяла два дома.
Мы не стали тянуть с оформлением бумаг и сразу уплатили за три месяца вперёд интенданту Морелей Жакмину Юрто. Снимали дом на имя Деметриоса, который путешествует с внучкой, её гувернанткой и своим шталмейстером.
Туда мы все и перебрались жить, перевезя наши вещи. Этот особняк на улице Форш отличался довольно изящным оформлением снаружи и не менее изящным — внутри, большое количество комнат позволило нам не тесниться.
Деметриос и Леонарда с удовольствием отдыхали в своих комнатах после переезда.
Кристоф изъявил желание уехать в Бревай, увидеть маму.
Мы все предлагали Кристофу ехать вместе с нами, как изначально и планировали. Я и мои спутники были готовы оказать Кристофу моральную поддержку в момент встречи с матерью. Но сам молодой человек очень тепло и вежливо отказался, сказав, что хочет сделать всё сам, и что не может же он во всём взваливать на нас заботу о нём.
С некоторым сожалением, что наша компания поредела, мы дали Кристофу продуктов и вина в дорогу, Филипп купил ему коня с седлом и поводьями. Искренне пожелав Кристофу счастливо добраться до родного дома, мы простились с ним.
Мадам Морель-Соверген оказалась очень приятной пожилой дамой, тепло нас принявшая и определившая к нам в услужение бойкую и расторопную женщину сорока лет Шретьенотту.
С Симоной было довольно приятно общаться: она сердечно отнеслась ко мне и к Флавии, выражала свою радость от того, что Филипп женился и стал отцом. Обмолвилась со мной, что после болезненного разрыва с бывшей возлюбленной из моего мужа будто вся жизнь ушла, а сейчас у него глаза как-то счастливо светятся, на живого человека похож, и для неё отрадно, что свадьба со мной и рождение Флавии так на него повлияло.
Ох, знала бы Симона всю историю моего замужества с Филиппом и появления у нас Флавии!..

Особняк на улице Форш оказался удобен ещё и тем, что находился прямо напротив дома моего врага — Рено дю Амеля. Филипп рассказал мне, что мой враг смог вполне неплохо устроиться — выбиться в советники герцога.
Мне не терпелось своими руками отправить дю Амеля в Ад, но Филипп меня останавливал, советуя запастись терпением, изучать привычки врага, следить за ним. Как бы сильно ни мучило меня нетерпение, я была вынуждена держать данное Филиппу обещание — слушаться и не лезть на рожон.
Мне пришлось делать вид, что я немного приболела, и потому мне нужен покой. Флавией занималась Леонарда и я. Филипп занимался нашей дочуркой в свободное от слежки за домом дю Амеля и за ним самим время.
Разумеется, я не могла быть в стороне, так что тоже осваивала ремесло шпионки.
Леонарда только не одобряла того, что я твёрдо решилась мстить дю Амелю за издевательства над моей матерью и за попытку меня убить, когда я была ещё младенцем. Пожилая дама не раз говорила мне и Филиппу, что она не одобряет моих планов, что я только измучаю себя, что нечего пачкать руки.
— Мадам Леонарда, руки пачкать буду я. Думаете, я позволю Фьоре мараться в крови? Этого не будет, — был ответ Филиппа. — Фьора как вынутый из ножен и занесённый для удара меч. Ничто не сведёт с пути.
Мой муж успел понять, что бесполезно меня от чего-то отговаривать, когда я что-то для себя решила. Я была благодарна ему за то, что он меня поддерживает и помогает в моём плане отомстить Рено, даже если Филиппу не нравится моя затея.
За всё то время, что я притворялась заболевшей, мне удалось немало узнать о привычках Рено дю Амеля: он редко покидал дом, чаще всего делал это днём в компании одного из телохранителей, в то время как другой охранник остаётся дома. Филипп разузнал, в какие заведения любят наносить визиты оба телохранителя дю Амеля — дом терпимости и таверна на улице Гриффон, и что дом дю Амеля в порядке содержат только эти оба телохранителя, выполняющие работу слуг.
Как я и Филипп оба считали, это уже немало, и это можно как-то с выгодой для нас в наших планах использовать.
Леонарда как-то со мною обмолвилась, что услышала от Шретьенотты, как Жане — тогда ещё живому мужу нашей служанки два года назад случалось проходить мимо дома Рено дю Амеля, по делам в городе. До него донёсся чей-то женский стон и плач. Жане был не из пугливых и решил проверить, всё ли в порядке, предложить помощь. Он стучал в дверь, но ему никто не ответил. Придя домой, он и поведал жене, что в доме Рено дю Амеля, вероятно, не может найти покой призрак какой-то несчастной.
Я горячо поблагодарила Леонарду за сведения и поделилась этими сведениями с Филиппом.
— Нет, Фьора. Вряд ли это призрак. Думаю, что всё-таки живой человек, — пробормотал Филипп после короткого раздумья.
— Ты поможешь мне в одном деле? Я хочу посмотреть, можно ли как-то проникнуть в дом дю Амеля.
— Помогу, конечно. Одна не ходи. И без самодеятельности, — не мог не напомнить мне супруг.

На улице скоро стемнело, церковные старосты прозвонили «конец огню», после чего улицы становились безлюдными и на них оставались лишь любители приключений. Я и Филипп спустились в гостиную, оба одетые во всё чёрное. Под капюшоном я прятала волосы.
Там Леонарда заканчивала убирать стол после ужина.
— Боже правый! — воскликнула Леонарда. — Куда вы намереваетесь идти в такой час, моя голубка?
— Недалеко. Я хотела бы посмотреть поближе на дом дю Амеля. Филипп будет меня сопровождать…
— Естественно, — сказал мой муж, коснувшись моего плеча. — А что там делать? Хозяин еще не вернулся.
— Вот поэтому я и хочу пойти туда. После его возвращения это будет уже невозможно.
— Что ты придумала? — спросил Деметриос.
— Я это скажу тебе позже, — ответила я греку. — А пока я хочу осмотреть сад и по возможности проникнуть туда.
Деметриос отставил в сторону кружку и нахмурил брови:
— Это безумие! Чего ты этим добьёшься?
Не ответив, я подошла к серванту, где стояла корзиночка с вишнями, взяла горсточку и начала их есть, глядя на медленно потемневшее небо.
— В таком случае я тоже пойду, — вздохнул Деметриос.
— Мне бы хотелось, чтобы ты остался с Леонардой и Флавией, — попросила я пожилого учёного. — Я ненадолго, и потом двое людей менее заметны, чем трое.
Грек не стал настаивать. Он знал, что было бесполезно спорить со мной, когда я говорила таким тоном. Чтобы смягчить резкость тона, я мило добавила:
— Не бойся, ты всё скоро узнаешь. Я объясню тебе, когда вернусь.
С наступлением темноты я и Филипп покинули особняк, стараясь не производить никакого шума. Мы дошли до угла улицы Лясе, где постояли немного, скрытые тенью от выступа одного из домов, все время наблюдая за домом дю Амеля. Филипп посоветовал запастись терпением и подождать.
— Не будем спешить. Слуги выходят по очереди, каждую ночь, когда улицы пустеют.
— Куда они ходят?
— На улицу Гриффон, в один публичный дом. Надо бы узнать, посещают ли они его, когда хозяин на месте. Смотри! Один вышел.
И действительно, человек, которого я видела во второй половине дня, вышел, тщательно запер дверь, положил ключ в карман и неторопливо удалился.
— Интересно, почему они не выходят вдвоем? — заметила я. — Ведь дом пуст.
— Если хозяин скряга, то, должно быть, он богат. Он, конечно, хочет, чтобы его жилище постоянно охранялось. Теперь идём!
Бесшумно, как кошки, я и Филипп прошли по небольшому мосту через ручей. Дойдя до двери, я осмотрела её очень внимательно. Летняя ночь была светлой, я обладала хорошим зрением, и сразу поняла, что дверь так прочна, что взломать её невозможно. А поскольку это был единственный вход в цокольном этаже, дом с этой стороны был неприступен.
— Пошли посмотрим сад, — шепотом сказала я мужу.
Он простирался с задней стороны здания между Сюзоном и улицей Вьей-Пуассонри. Четвертая сторона, выходящая на узенькую и темную улочку, была защищена достаточно высокими стенами.
— Если я правильно понял, — сказал Филипп, — ты хочешь туда войти? Я пойду первым.
Долгая жизнь военного, среди лишений, хорошо натренировала моего мужа. Взобраться на стену было для него детской забавой. Он подтянулся и сел верхом на стену. Затем нагнулся, чтобы помочь мне.
Оказавшись на стене, мы внимательно осмотрели сад.
— Зачем заводить сад, если он в таком запустении?! — удивилась я.
С места наблюдения мы могли различить только смутную массу кустов, утопающих в сорняках, в которых нельзя было увидеть ни одной тропинки. Сбоку дома возвышалась башенка с узкими отверстиями, напоминающими бойницы. Окон с этой стороны было так же мало, как и на фасаде со стороны улицы: два на втором этаже, одно из которых было открыто, а второе, под крышей, закрыто ставнями.
— Оставайся здесь! — сказала я. — Я сейчас вернусь.
Филипп хотел меня удержать, но я уже была по другую сторону стены. Я замерла на короткое время, чтобы стих шум, поднятый мною. Приглушённый голос Филиппа донесся до меня словно издалека:
— Умоляю тебя, будь осторожна! У тебя даже нет оружия!
— У меня есть нож, этого достаточно в случае необходимости, — ответила я, положив руку на кожаный чехол, подвешенный к ремню.
Затем, не теряя времени, я пробралась, не распрямляясь, через дикую растительность сада. Я двигалась осторожно, шаг за шагом, раздвигая ветки руками в перчатках из толстой кожи, мои ноги были хорошо защищены сапогами из мягкой кожи, доходившими до колен. Услышав какой-то шорох в траве, я застыла на месте, но громкое мяуканье сразу же успокоило меня: это был кот, отправившийся в полнолуние на поиски приключений.
Наконец я добралась до дома и потянула дверь в башенке, но та не поддалась. Значит, проникнуть внутрь можно было только через открытое окно на первом этаже, но из-за выдающегося фасада добраться до него было невозможно, разве что при помощи лестницы.
Раздосадованная, я собиралась уже вернуться назад, но остановилась, услышав какой-то звук. На этот раз это было не мяуканье, а рыдания, раздававшиеся откуда-то снизу, словно из подземелья.
Осторожно раздвинув высокую траву, растущую вдоль цокольного этажа, я обнаружила узкое подвальное окно, перекрытое железной решеткой. Без всякого сомнения, там был подвал, в котором кто-то плакал.
Опустившись на колени, я нагнулась, пытаясь что-нибудь разглядеть внутри, но в темноте ничего не было видно.
— Кто здесь? — спросила я шёпотом, потрясённая этим незримым горем, горем неприкаянной души. — Может, я могу вам помочь?
Рыдания не затихали. Я собралась повторить свой вопрос, как вдруг услышала, как с грохотом открылся засов и грозный голос прикрикнул:
— Хватит плакать! Ты мешаешь мне пить. Мне надоело тебя слушать, поняла?
Вновь наступила тишина, прерываемая тихими стонами. Существо, без сомнения, запертое там, пыталось сдержать рыдания. Мужчина с грубым голосом, по-видимому, второй слуга, снова заговорил:
— Ты не можешь уснуть? Неудивительно, со всем твоим снаряжением! На-ка выпей глоток. А если будешь послушной, получишь еще.
Раздался звон цепей, затем лаканье, словно это было какое-то животное. Мужчина разразился хохотом:
— Ну, видишь? Теперь тебе лучше! Не противься! Развлечёмся немного, пока нет старика.
Я была в настоящем ужасе, который липкой и холодной дланью выворачивал мне душу, так как звуки, которые затем последовали, не оставляли никакого сомнения в том, что там происходило. Медленно, едва сдерживая дыхание, я отошла от окна и добралась до стены, на которой в ожидании томился Филипп. Он снова помог мне взобраться на стену.
— Ну как? Ты что-нибудь обнаружила?
Я закрыла ему рот рукой.
— Да! Но здесь не место говорить об этом. Вернемся назад!
Спустя несколько минут мы были уже дома. Я рассказала о своём похождении со страстью, которую всегда вкладывала в свою речь, будучи в сильном волнении:
— В этом подвале находится женщина, без сомнения, закованная в цепи, которой эти негодяи пользуются как игрушкой. Надо что-то предпринять.
— Я абсолютно с тобой согласен, — сказал Деметриос, — но что? Силой проникнуть в этот дом? Но ты сама убедилась, что это невозможно. Выдать мессира дю Амеля властям? Мы всего лишь иностранцы, кроме твоего мужа и тебя, конечно. Нас и слушать не будут. А если даже мы добьёмся расследования, эта несчастная исчезнет до его начала. Во всяком случае, если история, которую рассказала мадам Леонарде Шретьеннота, правдива, то, следовательно, она длится довольно долго.
— Разве это не причина для того, чтобы положить ей конец? Я должна попасть в этот дом во что бы то ни стало! Иначе как же можем добраться до дю Амеля?
— Подумаем, когда он приедет… — был ответ грека.
— Нет, надо подумать раньше и подготовиться. Впрочем, у меня есть идея, рискованная, конечно, но это наш единственный шанс, — лихорадочно соображала я.
— Какая?
— Я тебе объясню потом. А пока что мне нужно три предмета.
— А именно?
— Платье из серого бархата, фасон которого я обрисую, белокурый парик и… ключ от дома дю Амеля. Его можно будет украсть у одного из слуг, когда тот ходит по ночам к девочкам.
— Это можно устроить, — подтвердил Филипп. — У меня будет ключ, но надо действовать сразу, как только мы им завладеем.
— Одного часа будет достаточно, — сказала я, — но потом, возможно, нам придется покинуть город.
— Фьора, мы обязательно вытащим ту женщину. И воздадим сполна дю Амелю. Иди ко мне, — Филипп привлёк меня к себе, крепко обнял и как в какой-то горячке касался губами моей макушки, гладя по спине и плечам.
Я прильнула к мужу так крепко, как только могла, обняла его, словно хотела перенять его уверенность в том, что у нас всё получится, и немного сил.
Нам предстояло очень непростое дело, но с таким тылом, как Филипп, Деметриос и Леонарда я не боюсь ничего.
Вместе с мужем поднявшись в нашу спальню, я какое-то время постояла возле детской кроватки, где мирно спала крепким сном маленькая Флавия и тихонечко посапывала. Я с нежностью пригладила золотистые локоны девочки и подоткнула ей со всех сторон одеяло, поцеловав на ночь.
На меня напало чувство вины, что из-за моего долга мести за родителей моя бедная кроха оказалась почти что полностью поручена заботам Леонарды, а ведь её мама и папа — это я с Филиппом, Леонарда мне помогает только из любви ко мне и к Флавии, но она не обязана.
— Что, Фьора? Тоже себя виноватой как я чувствуешь, что мы мало уделяем времени нашей дочери? — шёпотом спросил меня Филипп, обняв со спины.
Я в ответ грустно проронила «Угу» и вздохнула.

Глава 27. Спасённая пленница
28 февраля 2021 г., 21:47
      С наступлением полночи сердце моё от волнения забилось намного сильнее. Мне показалось, что оно пробьёт грудную клетку, и что я просто задыхаюсь.
Целый день стояла удушливая жара, и даже сумерки не принесли прохлады.
Нелегко пришлось особенно моей малышке Флавии и Леонарде. Из-за пожилого возраста моей наставнице было непросто переносить такую жару, капризничала и бедняжка Флавия. Еле смогли её накормить. Зато чуть прохладный отвар из ягод встретил у Флавии одобрение. Вместе с Леонардой я уложила Флавию спать, перед сном почитала девочке сказки.
Ночь была какая-то давящая и непроницаемая, но раскаты грома, доходившие откуда-то издалека, позволяли надеяться, что до рассвета пройдёт дождь, принеся некоторое облегчение. Однако я надеялась, что гроза не разразится слишком рано. Эти наэлектризованные сумерки прекрасно подходили мне для выполнения моего решения: для Рено дю Амеля наступил час расплаты за его преступления.
Стоя перед зеркалом, которое специально повесили в моей комнате по указанию мадам Симоны, я совсем не узнавала себя: бледное, благодаря белилам, лицо, светлый парик, который Деметриос купил у одного парикмахера. Я узнавала только головной убор из кружев, с пятнами крови, который Леонарда сохранила на память и взяла с собой в нашу поездку до Бургундии из Флоренции.
Трясущимися руками Леонарда приколола этот убор на голову мне. Платье из серого бархата было тяжёлым, и в нём было душно в такую погоду. Но я даже совсем не заметила этого. Казалось, душа Мари де Бревай вселилась в моё тело, чтобы отомстить своему обидчику.
Я услышала, как Леонарда застонала за моей спиной. Пожилая дама была в ужасе от того, что она видела, и, может быть, ещё больше от того, что должно было произойти. Она боролась изо всех сил, чтобы я отказалась от своего опасного плана.
— Ненависть этого человека с годами не угасла. А вдруг он тебя убьёт или ранит?
— Призраков не убивают и не ранят! — возразила я наставнице. — И потом, я буду не одна. Деметриос хочет войти в этот дом вместе со мной, чтобы заняться слугой, несущим караул. А Филипп нас прикроет.
— Неужели тебе так хочется отомстить? Этот человек уже стар, он и так долго не протянет, — надеялась Леонарда всё же на меня повлиять.
— Во всяком случае, слишком долго для той несчастной, которую он держит в плену. У одного я отберу жизнь, зато верну её другой!
Деметриос постучал в дверь и вошел, не дожидаясь ответа, но остановился как вкопанный при виде меня, когда я повернулась к нему.
— Ну, как я выгляжу? — спросила я мнение Деметриоса.
— Впечатляюще… даже для меня! Не забудь белую вуаль, а до этого позволь мне усовершенствовать наше произведение.
Подойдя ко мне, он накинул мне на шею тонкую красную ленточку, затем взял у Леонарды большой кусок белого муслина и набросил его на голову мне, лицо моё стало еле различимым, но вполне узнаваемым.
— Вы должны мне дать свободу действий, — сказала я, указав на кинжал, подвешенный к поясу, скрываемому складками платья.
Окно было открыто, и мы услышали крик ночной птицы, повторённый три раза.
— Это Филипп, — сказал Деметриос, — он ждет нас. Теперь пойдем, если ты не передумала.
— Никогда!
Я завернулась в чёрную шелковую накидку, широкую и лёгкую, которая делала меня незаметной в темноте, и последовала за Деметриосом. Хорошо смазанная дверь бесшумно открылась, и через несколько минут я и Деметриос присоединились к Филиппу.
— Ключ у вас, мессир граф? — спросил грек.
— Иначе я не подал бы сигнала, но надо действовать поскорее: один из братьев, который хорошенько накануне напился, спит в объятиях девицы с улицы Гриффона, но он может в любой момент проснуться. Надеюсь, что сонный порошок в его вине хорошо подействует, — пояснил Филипп.
— Во всяком случае, если он не обнаружит ключа, это будет неважно, ведь дом уже будет открыт, — проронила я тихо.
— И всё же я хочу вернуть ключ на место. Будет лучше, чтобы завтра утром люди городского судьи, обнаружив труп, не задавали слишком много вопросов, — привёл Филипп свой довод. — Ох, Фьора, может быть, ты всё же мне предоставишь разобраться с Рено? Не для дамы работа палача, твоего положения тем более, — с надеждой задал вопрос Филипп.
— Любимый, дю Амель сжил со свету моих родителей, значит, мстить должна я. Тема закрыта, — парировала я непреклонно.
Три широких шага — и мой муж был уже у двери, которую он открыл без малейшего скрипа. Темнота дома поглотила нашу компанию, мы постояли немного, чтобы глаза привыкли к темноте. Отсутствие окон затрудняло дело, но мы заметили, наконец, горящий уголь, возможно, в каком-нибудь камине, и Филипп пошел туда, чтобы зажечь от него свечу, которая была у него в кармане.
Мы увидели, что находились на кухне, в глубине которой виднелась винтовая лестница и дверь, выходящая в сад. Никого не было.
Я сняла накидку и поправила сбившуюся вуаль. Филипп шёл впереди, и, следуя за ним, мы направились к лестнице, по которой поднялись, ступая как можно тише. Мы дошли до большой залы. Там тоже не было ни души.
— Вероятно, они наверху, — шепотом сказал Филипп.
И действительно, когда его голова поднялась над уровнем второго этажа, он увидел Матье, второго слугу, который крепко спал, растянувшись перед дверью на простом одеяле. Нетрудно было догадаться, кто спал за этой дверью…
— Стой здесь! — прошептал Деметриос на ухо мне и как будто бы на всякий случай придержал меня за локоть. — Надо от него избавиться.
С ловкостью и грацией пантеры, бесшумно, Филипп подкрадывался к спящему, но тот даже во сне почувствовал его приближение: заворочался, проворчал что-то и сменил положение. Стоя на коленях в двух шагах от спящего, Филипп едва сдерживал дыхание. Но, удовлетворённо вздохнув, Матье снова заснул. И тогда Филипп оглушил его с быстротой молнии мастерским ударом хорошего кулака. Затем с помощью Деметриоса он оттащил его от двери, потянув за одеяло, служившее слуге подстилкой. Дорога была свободной для меня, увидевшей под дверью, где спал слуга, тонкую полоску света.
Оставив Филиппа, который связывал Матье и затыкал ему кляпом рот, Деметриос вернулся ко мне и тихо приоткрыл дверь. Стало светлее, и я увидела, наконец, своего врага.
Полулёжа на кровати, как это делают астматики, Рено дю Амель читал при свете свечи, поставленной у изголовья. В ночном колпаке, низко надвинутом на уши, с очками на длинном носу, он был так мерзок мне, что у меня возникло желание подскочить к нему и тут же нанести удар. Но я сдержалась. Мне хотелось увидеть страх на этом пожелтевшем лице.
Как бы сильно я ни хотела одним ударом кинжала разом покончить с дю Амелем, чтобы он больше не отравлял своим существованием этот мир, я сдерживала себя. Всё-таки я хотела, чтобы дю Амель своими глазами увидел, кто отправляет его в Ад.
К тому же, я что, зря воссоздала из себя образ моей матери в день её казни, чтобы как можно более изощрённо помучить Рено дю Амеля перед его кончиной?..
Очень медленно, словно скользя, я продвигалась по спальне, про себя надеясь, что половицы не скрипнут.
Почувствовав под ногами ковёр, я пошла увереннее.
Дю Амель меня ещё не заметил, продолжая читать.
Тогда я издала слабый жалобный стон. Затем второй. Рено дю Амель поднял глаза и всё-таки увидел меня в нескольких шагах от себя. Книга выпала из его рук прямо на пол. Я продолжала к нему приближаться, про себя радуясь тому, как бледность покрыла желчное лицо старика.
Теперь Рено мог различить лицо, светлые волосы, шею, на которой виднелось что-то вроде кровавого следа, который оставляет меч палача. Выражение ужаса появилось на его лице. Он попытался отодвинуться и хотел было закричать, но, как в кошмарном сне, его рот с посиневшими губами не смог издать ли единого звука.
Рено дю Амель вытянул руки вперёд, чтобы оттолкнуть видение, и смог только произнести:
— Нет… нет!
— Сейчас ты умрёшь… — прошептала я в образе призрака. — Умрёшь от моей руки.
Я уже поднесла руку к кинжалу, когда дю Амель схватился руками за горло. Он пытался вздохнуть, захрипел, и казалось, что его глаза вылезут из орбит. Судорога сотрясла всё его худое тело, которое завалилось на бок и застыло. Лицо его посинело, словно невидимая рука задушила его.
Совершенно потрясённая произошедшим, я застыла как вкопанная и какое-то время молча смотрела на дю Амеля. Затем сняла вуаль и, наклонившись над неподвижным телом, позвала:
— Деметриос, Филипп! Идите сюда скорее! Взгляните на это!
Греческий врач подскочил, взял руку, неподвижно лежащую на одеяле, приложил ухо к сердцу, затем посмотрел на рот, открытый в крике, которого он никогда не издаст, на глаза, которые больше никогда не увидят света, и сказал со вздохом:
— Он умер, Фьора… умер от страха.
— Разве такое возможно? — не до конца верила я в происходящее. Я сожалела с одной стороны, что дю Амель умер слишком быстро, и не успел помучиться перед смертью. С другой стороны, мне не пришлось марать мои руки в его крови.
— Доказательство перед тобой! У него, наверное, было не очень здоровое сердце. Теперь пойдём! И самое главное, ни к чему не прикасайся. Можно сказать, само небо помогло тебе избежать кровопролития. Надо, чтобы тело обнаружили в таком же положении. Филипп освободит слугу и отнесёт ключ другому.
Деметриос взял меня за руку, чтобы увести, но я запротестовала:
— Ты забыл кое-что, Деметриос. Этот человек мёртв, и я удовлетворена, но здесь есть ещё кое-кто, кто нуждается в нашей помощи. Это женщина, плач которой я слышала, и я не уйду без неё.
Вскоре и Филипп прибежал в комнату, где я и Деметриос находились с телом Рено дю Амеля.
— Насчёт слуги не беспокойтесь. Я его немного отправил поспать, связанным с кляпом во рту. Что тут было? — принялся мой муж расспрашивать.
— Филипп, тут такое дело… Дю Амель мёртв. Принял меня за призрака моей матери. Мой образ был убийственно хорош, — с гордостью рассказала я о произошедшем мужу.
— Я рад, что тебе не пришлось пачкать руки, — Филипп даже не взглянул в сторону умершего. — Фьора, ты говорила, что в этом доме где-то заперта женщина? — задал вопрос мне супруг.
— Да, вот только я ума не приложу, где искать в этом доме дверь, ведущую в подвал, — невесело вздохнула я.
— Надо искать не дверь, а люк. На котором ты как раз стоишь, — кивнул Филипп в мою сторону.
И действительно, вместо плит здесь были толстые доски, но из-за пыли я не заметила разницы. Филипп очень легко приподнял крышку, и все мы увидели каменную лестницу, ведущую в подземелье.
Когда я встала на первую ступеньку, то чуть не задохнулась от резкого запаха гнили. Деметриос удержал меня:
— Разреши, я спущусь первым. Я смогу посветить тебе.
Он стал спускаться, затем протянул мне руку:
— Осторожнее! Ступеньки скользкие. Здесь воняет сыростью.
— Но, во всяком случае, не душно, — сказал Филипп, следовавший за нами. — Здесь гораздо холоднее, чем во всём доме.
Спустившись до конца, мы оказались в подвале с круглым сводом и с двумя дверями из старых трухлявых досок.
— Надо открыть вот эту, — указала я рукой. — Окно, выходящее в сад, должно находиться с этой стороны. Но у нас нет ключа.
— Это без ключа можно открыть, — сказал Филипп.
Со всей силы Филипп вышиб ногою дверь, которая и так держалась на одном только честном слове — на хлипких петлях и на плохоньком замочке.
Жалобный стон стал ответом на вышибленную с ноги дверь. Видимо, бедная заключённая страшно боялась новых издевательств. На её месте я бы тоже боялась. Надеюсь, никогда не окажусь на её месте.
Я прошла первой, пригнувшись, чтобы не удариться головой. То, что мне довелось увидеть при свете свечи Деметриоса, шедшего за мной, сильно и болезненно потрясло меня: в глубине камеры, где нельзя было стоять во весь рост, женщина, одетая в какие-то лохмотья, лежала на подстилке из полусгнившей соломы. Её руки и ноги были скованы железными цепями, прикреплёнными к большому кольцу в стене. Мне не видно было её лица, а только очень длинные светлые волосы, грязные, как и лохмотья этой несчастной женщины.
Услышав, что кто-то вошел в её темницу, она испуганно обернулась, показав маленькое худое лицо со следами царапин и побоев. Такими же были её руки и ноги и, видимо, всё тело. Со слезами на глазах я бросилась на колени рядом с ней, не боясь запачкать свое платье, думая лишь о том, как снять с несчастной цепи. У меня в голове не укладывалось, какой скотиной надо быть, чтобы так издеваться над человеком.
Бедная узница вызывала у меня желание поскорее снять с неё цепи, унести в безопасное место, закутать в тёплое одеяло и отпаивать горячим бульоном, обнять и тихонько укачивать, как я укачивала малышку Флавию.
— Не бойтесь, — сказала я с нежностью. — Мы пришли освободить вас. Ваш палач мертв. Скажите нам только, кто вы?
Пленница открыла рот, но смогла произнести лишь какие-то непонятные звуки, несмотря на огромное усилие, от которого слёзы появились в её бесцветных глазах.
— Боже мой! — вздохнула я. — Может, она немая?
— Может быть, — сказал Деметриос. — Отойди-ка в сторонку и позволь мне заняться ею. Не утруждайте себя словами, — мягко сказал он, обращаясь к пленнице. — Мы уведём вас отсюда, будем ухаживать за вами. Мы ваши друзья. Надо разорвать или как-то отпереть эти цепи, — обратился он к Филиппу. — Ключ должен быть где-то в доме.
Филипп ушёл, но очень быстро вернулся, держа ключ, который обнаружил вместе с другими ключами — как пояснил сам Филипп, нашёл в комнате покойника. Он снял железные наручники, и все мы увидели страшные кровоподтеки на запястьях пленницы.
Не говоря ни слова, Филипп наклонился, снял с себя плащ и закутал в него женщину, надел ей на голову капюшон, взял её на руки и направился к двери, не забыв пригнуть голову. Я и Деметриос последовали за ним. Мы поднялись в кухню, и Деметриос опустил крышку люка. Стук падающей крышки смешался с сильным ударом грома.
Деметриос открыл дверь с осторожностью, чтобы убедиться в том, что улица безлюдна. Удары молнии следовали один за другим, и оставалось надеяться, что в такую непогоду нам не встретится ни одна живая душа.
Я подняла свою накидку и накрылась ею. Мы собирались уже выходить, когда Деметриос обратился к Филиппу, несшему, словно перышко, лёгкую пленницу:
— Дайте её мне! — сказал он. — Будьте добры, проверьте, не очнулся ли слуга.
— Это неважно, ведь он связан и ничего не видел.
— Как хотите. Я думаю, что бесполезно возвращать ключ его брату. Дайте его лучше мне. Я его выброшу в реку.
Деметриос взял ключи у Филиппа и зашвырнул их в реку.
Когда мы дошли до угла улицы Форш, пошёл такой сильный дождь, что мы мгновенно промокли до нитки, хотя нам оставалось сделать всего три шага. Хляби небесные разверзлись, выливая потоки воды.
За несколько секунд образовалось множество ручьев, а мирный и мелкий Сюзон превратился в бушующую реку. Беспрестанно гремел гром и сверкали молнии. Под этот грохот мы вчетвером вернулись домой, всё же соблюдая осторожность.
Леонарда встретила нас очень радостно. Особенно она обрадовалась тому, что я не пачкала руки в крови дю Амеля. Спасённая женщина встретила со стороны пожилой дамы очень ласковое и участливое отношение, Леонарда сразу же предложила поместить её в своей комнате. Я и Деметриос с Леонардой решили вместе заняться заботами о бывшей пленнице дю Амеля, Филипп отправился в нашу спальню — приглядеть за Флавией.
С Леонардой вместе я и Деметриос уже суетились вокруг женщины в комнате Леонарды.
Зашедший к нам Филипп тут же был отправлен по моей просьбе разогреть воды на кухню, Леонарда и я избавили несчастную от её грязных лохмотьев, которые скрывали истощённое и очень худое тело со следами побоев.
— Ей около двадцати лет, — предположила Леонарда и добавила, осмотрев слегка вздутый живот: — Уж не беременна ли она?
— В этом не будет ничего удивительного, учитывая то, что я услышала в прошлый раз, — сказала я. — Один из этих скотов развлекался с ней, а может быть, и оба.
Деметриос, который выходил к себе взять всё, что ему понадобится, появился в этот момент и опроверг диагноз Леонарды:
— Я не думаю. Но я задаюсь вопросом, кто она и почему эти мерзавцы лишили ее свободы?
Незнакомка продолжала молчать. Она закрыла глаза и позволяла ухаживать за собой, словно у неё не было сил сделать хоть одно движение. В руках осматривающего её Деметриоса она была вялой, словно тряпичная кукла.
— Её, видимо, часто били, потому что некоторые следы побоев были уже старые, и, без сомнения, ей почти не давали пищи, но у неё от природы было хорошее здоровье.
— Она вроде бы немая? — спросила я. — Может быть, ей отрезали язык?
Деметриос тотчас же убедился, что это было не так, затем сказал, что люди могут лишиться дара речи от страха и от зверского обращения, временно или навсегда.
— Когда ей будет получше, мы попробуем это выяснить, — добавил он. — А пока еще слишком рано.
Леонарда и я тщательно вымыли молодую женщину, затем надели на неё одну из моих рубашек. Мы смазали мазью её запястья, кровоточащие от наручников, и забинтовали их тонкой тканью. Потом мы занялись её лицом. Смыли с него всю грязь и следы крови.
— Какие прекрасные волосы! — воскликнула я, проведя рукой по спутавшимся прядям. — Как жаль, что они такие грязные! Надо бы их вымыть!
— Будьте уверены, что мы не преминем это сделать, когда у неё для этого будет достаточно сил. О! Смотрите, она открывает глаза! — произнёс Деметриос.
Я, Леонарда и грек склонились над незнакомкой. Она посмотрела на три склонившиеся над ней фигуры и безуспешно попыталась улыбнуться.
— Здесь вы в безопасности, — тихо сказала я. — Больше никто вам не посмеет сделать ничего плохого, а мы позаботимся о вас.
— Начнём с того, что дадим вам поесть, — сказала Леонарда, — и выпить немного молока.
— В эту грозу ваше молоко, наверное, скисло, — сказал Деметриос. — Сделайте ей лучше липовый настой и добавьте щепоточку вот этого, — продолжил он, протянув ей маленькую деревянную коробочку из окрашенного дерева.
Деметриос вернулся к кровати и посмотрел на лицо несчастной женщины, такое же бледное, как и подушка. Вдруг он нагнулся, взял подсвечник, стоявший у изголовья, и поднес его к лицу незнакомки.
— Ты знаешь, эта несчастная похожа на тебя!
— На меня? — удивлённо я смотрела на Деметриоса.
— Да, правда, не очень сильно. Скорее всего она похожа на того молодого человека, которого мы отправили в Бревай.
— На Кристофа? Ты думаешь, что она родом из нашей семьи? — отозвалась я тихонько.
Леонарда вернулась, неся настой. Пока он остывал, я рассказала ей о предположениях Деметриоса, добавив, что я не могу себе представить, кем была эта молодая женщина.
Зато Леонарда представляла. Рассмотрев более внимательно лицо с закрытыми глазами, она напомнила мне рассказ, что-то вроде исповеди, которую одним весенним вечером Франческо Бельтрами сделал мне:
— Вспомни! Он упомянул, что у твоей матери была дочь от Рено дю Амеля. Я могла бы поклясться, что это она. В таком случае, ей должно быть двадцать лет, как я и предполагала.
— Его дочь? И он смог так жестоко обращаться со своей собственной дочерью? Да еще в течение многих лет? Это невозможно: она бы давно умерла в таких условиях… — боялась я поверить в то, что спасённая — родная дочь дю Амеля, с которой он так бесчеловечно, изуверски обращался.
Я выросла под крылом очень любящего и заботливого отца, который дал мне только самое лучшее. В моей голове никак не могла сложиться мозаика, ведь не могут иные отцы так обращаться с дочерями, как с этой женщиной обращались в доме дю Амеля! Не должно быть такого на свете, чтобы родители издевались над своими детьми!..
— Ты ошибаешься, — сказал Деметриос. — Известны заключённые, и среди них женщины, которые выживали в диких условиях. Человеческая выносливость может быть просто поразительной, в особенности, когда речь идет о молодых. И теперь я уверен, что прав: эта молодая женщина — твоя сестра, Фьора!
— Моя… сестра? — робким эхом откликнулась я.
Сама эта мысль никак не могла уложиться в моей голове. До сих пор я не задумывалась над рассказом моего отца и никогда не думала как о своей сестре про ребёнка моей матери от Рено дю Амеля. Но теперь, видимо, придётся чаще об этом задумываться.
Я отказывалась себе вообразить, что отец, даже такая гнусная мразь как дю Амель, мог бы стать палачом для собственного ребёнка. В моей картине мира отцы всегда любят своих детей — ведь я с детства видела к себе только такое отношение.
Я полагала, что дочь советника могла быть отдана в монастырь после бегства матери, или же ее взяла бабушка, что было бы вполне естественным.
Но теперь я увидела, что этот омерзительный и жестокий деспот дю Амель перенёс на ни в чём не виноватого ребёнка всю свою ненависть, которую он испытывал к моей маме.
Он сделал из своей же дочери жертву, куклу для битья, на которой вымещал злобу и жестокость за неимением под рукой Мари. Приговорил ребёнка к долгим мучениям, которые, наверное, с удовольствием наблюдал.
Убить свою дочь для него было бы слишком простым делом. Но чтобы отдать её в руки своих солдафонов-слуг для их развлечения…
До какой же степени низости и ублюдства надо дойти?!
Вся дрожа от гнева, я успела не раз пожалеть, что смерть дю Амеля наступила слишком быстро. Я очень хотела бы приковать его цепями к стене в том подвале, где он держал бедную женщину, и вскрыть ему брюшину, а потом оставить умирать в муках. Всего-то несколько секунд безумного страха, тогда как он заслуживал медленной агонии с самыми жестокими пытками.
Я подошла к кровати неизвестной нашей подопечной, где как раз на краешке сидела Леонарда и поила теперь уже мою сестру настоем. Глядя на сестру в таком её состоянии, я ощутила к ней до боли острое сопереживание, бережно взяла её за руку, такую тонкую и слабую с длинными белыми пальцами.
Леонарда понимающе посмотрела на меня:
— Ты думаешь о том, что этот злодей недостаточно дорого заплатил за свои преступления, не так ли? На этой земле, конечно. Но я благодарю бога за то, что он не дал тебе обагрить руки этой черной кровью! Я не думаю, что ад — это приятное место, и ты можешь быть уверена, что в этот момент мессир дю Амель уже переступил его раскаленный порог.
Я порывисто обняла за шею мою гувернантку, испытывая к ней большую благодарность за то, что она всегда умеет меня поддержать.
— Леонарда, спасибо. Ты всегда умеешь найти для меня нужные слова. Я должна почаще говорить, как сильно люблю тебя.
— Ох, моя радость, ты всегда мне будешь как моё родное дитя, — с нежностью Леонарда улыбнулась мне
Скоро к нам присоединился и Филипп, принеся большую чашку куриного бульона.
— Вот, принёс. Подумал, что наша подопечная захочет немного поесть, — с этими словами Филипп поставил на тумбу рядом с кроватью чашку бульона.
— Филипп, спасибо. А как Флавия? — сразу спросила я о дочери.
— Всё хорошо. Она крепко спит. Вам тут нужна помощь? — предложил мой супруг.
— Спасибо, мессир граф. Мы пока справляемся, — ответил Деметриос.
Леонарда тем временем закончила поить настоем мою сестру и теперь с матерински ласковыми нотками в голосе убеждала её поесть бульон. Неизвестная мне сестрёнка уступила этой спокойной и уверенной заботе пожилой дамы.
— Фьора, а тебе пора спать. Ты едва стоишь на ногах, глаза как у совы, — Филипп протянул мне руку. Я взялась за неё и встала с кровати, подошла к мужу, прижалась к нему и спрятала лицо в его камзоле. — Пойдём, милая.
— Леонарда, Деметриос, вы же позовёте меня, если ей станет хуже или лучше? — в надежде спросила я пожилого врача и мою милую наставницу, не желая уходить из комнаты, где выхаживают мою сестру.
— Непременно, Фьора, — уверил меня Деметриос.
— Да, мой ангел. Иди спать, — вторила Леонарда Деметриосу, скармливая моей сестре принесённый Филиппом бульон.
— Доброй ночи, моя дорогая. Я приду к вам завтра утром, — поцеловала я в лоб сестру перед сном. Мне так захотелось сделать нечто такое, чтобы моя сестра почувствовала себя в безопасности, среди своих, что не напоминало бы ей о доме — из которого мы её вырвали.
Потом я поцеловала перед сном Леонарду. И только тогда ушла в мою с Филиппом комнату, где спала наша дочурка. Сон Флавии был глубок, она мирно спала, сопела себе тихонечко. У меня сжалось сердце от осознания, как сильно я боюсь за её будущее, как мне хочется её защитить от всего зла в мире, чтобы она никогда не узнала горечь и боль.
Тут же я подумала о сестре. Каково было ей расти с отцом, который издевался над ней, смешивал её с грязью, держал много лет хуже, чем в тюрьме?..
От этих мыслей меня терзала такая острая душевная боль, что я сползла по стене на пол, обхватила свои колени и уткнулась в них лбом, тихонько всхлипывая и даже не утирая льющих из глаз слёз.
— Фьора, что с тобой? — встревожился Филипп, поднял меня с пола и подвёл к кровати, усадив на край. — Я вижу, что ты не в порядке. Из-за того, что вскрылось сегодня…
— Филипп, та женщина — моя сестра, это дочка дю Амеля, — выдавила я из себя сквозь плач и всхлипывания. — Этот выродок издевался над своим ребёнком, вымещал злость на жену…
— Он хуже скотины, ты была права в твоей мести, — только смог от потрясения проговорить Филипп, уложив меня на подушки и укрыв одеялом.
— Он хуже змеи, даже змеи любят своих детёнышей и защищают их, — проронила я тихо, давясь слезами. — Я не могу крепиться, держаться сейчас…
— И не крепись. Порой плакать тоже надо. Ты не каменная, — Филипп подвинулся ближе ко мне, лёг рядом и обнял.
Где-то половину этой ночи я делала то, за что меня никогда не осудит Филипп — беззвучно плакала, чтобы не разбудить Флавию. Всё это время Филипп бережно утирал мне слёзы с лица и шептал мне на ухо что-то успокаивающе, гладил мою спину и плечо.
Уснуть этой ночью мне всё-таки удалось, только сны видела тяжёлые.

Глава 29. Возрождение
8 августа 2022 г., 18:21
      Как обычно — я проснулась ближе к обеду, обо мне позаботились с утра и приготовили вкусную яичницу с беконом, от кружки молока исходил аромат мёда. Всё это кушание я съела и выпила с удовольствием.
Леонарда и малышка Флавия зашли пожелать мне доброго утра, Филипп был с ними. На плече моего мужа гордо сидела Флавия и крепко обнимала сшитого для неё зайца — наверно, подарок Леонарды.
— Мои дорогие, вы здесь, — приветствовала я гувернантку и мужа с дочерью. — Как вам спалось всем?
— Малышка Флавия вела себя умничкой, я в полном порядке, накормила нашу подопечную Маргариту, силы понемногу к ней возвращаются, — был ответ пожилой дамы.
— Маргарита очень хотела бы тебя видеть, родная. Ты пойдёшь к ней? Она объяснилась знаками, что хочет тебя видеть. Ты зачем-то ей нужна, — проронил Филипп, подбрасывая слегка в воздух Флавию и ловя её, что вызывало у девочки радостный смех.
— Я надеюсь, что Маргарита в порядке, — проговорила я, надевая фиолетовое платье со шнуровкой сзади, попросив Леонарду завязать. Пожилая дама тут же исполнила мою просьбу.
Поцеловав Флавию и сказав ей, что я очень её люблю, только должна проведать Маргариту, я покинула отведённую мне с Филиппом спальню.
За ребёнка я была совершенно спокойна. Я могу спокойно доверить Филиппу самое ценное для меня и для него — нашу дочь, а это много для меня значит.
Стремительно я миновала коридор на втором этаже и добралась до комнаты Маргариты. В комнате сестры я застала Деметриоса. Пожилой учёный осматривал одетую в моё голубое платье Маргариту: проверял ей пульс, смотрел на цвет языка. Расспрашивал о самочувствии и советовал ей моргнуть один раз — если да, если нет — моргнуть два раза.
На тумбочке стояли использованные тарелки и стакан — вероятно, Леонарда и Деметриос хорошо о ней позаботились и накормили очень сытно.
Цвет лица Маргариты всё больше приобретал здоровый цвет, нежным румянцем покрывались щёки.
Всё меньше было с каждым днём в Маргарите от той забитой и несчастной женщины сильно болезненного вида, которую держали в заточении.
Хоть внешне Маргарита пошла на поправку — в зелёных глазах всё равно затаилась боль.
Меня не удивляет взгляд Маргариты, как будто принадлежащий древней старухе. Она слишком много страдала и пережила за свою недолгую жизнь в этом мире.
И всё же одно не могло меня не радовать — Маргарита находила в себе силы на улыбку! Она улыбалась совершенно искренне!
— Мне сказали, что вы хотели меня видеть. Я рада, что вам стало лучше. Вы как расцветшая весна, — только и нашлось у меня сказать Маргарите от всей сердечной искренности эти слова.
Природная красота Маргариты и впрямь переживала расцвет: молодая девушка примерно двадцати лет, нежный цвет лица с робким здоровым румянцем, красивая форма губ, острый длинный нос душегубца Рено дю Амеля ничуть не умалял её красоты.
Мне хотелось взять в руки холсты, кисти, краски, грунтовки — чтобы написать портрет моей сестры.
О чём прямо ей и сказала, что считаю её настолько красивой, что с неё впору писать портреты.
Я говорила лишь то, что думаю по-настоящему, не кривила душой. Маргарита дала своё согласие на то, чтобы над её портретом работала я — когда она приедет в Бревай как внучка единовластной госпожи Мадлен де Бревай. Никто не сможет там причинить зло Маргарите — потому что главный палач и мучитель своих близких Пьер де Бревай давно не в том состоянии физического здоровья, чтобы кому-то вредить.
Я и Деметриос были рядом с Маргаритой недолго — чуть позже к нам присоединились Леонарда, Филипп и малютка Флавия.
Деметриос и Леонарда с Филиппом переговаривались о лечении Маргариты и о том, чтобы в случае чего защитить и поддержать Маргариту с её бабушкой, которая также приходилась бабушкой и мне, а мне Маргарита доводится сестрой по матери…
Найдётся ли у моей бабушки место в сердце для дочери проклятой любви Жана и Мари де Бревай? Этого я знать не могу…
Это Деметриос, Леонарда, отец и Филипп с моими подругами и друзьями принимают и любят меня по-настоящему, им совсем неважно моё происхождение. Печально то, что это важно для меня… Хотелось бы верить, что меня уважают как хорошую и отзывчивую девушку близкие люди в моём окружении.
Во Флоренции от моей чести и так остались одни лохмотья, о чём я не жалею. Я много лгала. Даже на исповеди у священника. Ради спокойствия отца и своего, я лгала ради Филиппа, отец и Филипп много лгали ради меня… Круговорот лжи в природе… хотя по своей натуре я ложь ненавижу, но была поставлена в такие обстоятельства, когда правдой могу седлать хуже себе и близким…
Флавия тут же побежала хвастаться своим тряпичным зайчиком, которого ей сделала «Ленарда» (это малышка так называет Леонарду), своей тёте Маргарите. Сама же Маргарита радостно улыбалась и охотно играла с Флавией, подыгрывая ей — укачивала зайца как ребёнка.
— Что, вырвалась к своей любимой тёте, егоза моя маленькая? — ласково пошутила Леонарда в сторону счастливой и довольной маленькой Флавии.
— Да, смогла! Я с тётей моей играю! Она поправится! — восклицала Флавия громко, всей душой наивно веря, что Маргарита выздоровеет и сможет много с ней играть. — Я дам тёте игрушек, — делилась моя девочка планами.
Я могу гордиться тем, какого доброго ребёнка вырастили я и Филипп вместе с моими близкими. Флавия не жадная девочка. Я сама такая росла в детстве и потому не особо любила жадных детей.
Но разумно без перегибов научить дочь себя отстаивать — это прямая обязанность моя и Филиппа, не то на шею нашей дочери усядутся всякие лодыри с паразитами и будут пользоваться её добротой с бескорыстием.
Знала бы Иеронима Пацци заранее, что ей предстоит заново по моей вине пройти через взросление и стать другим человеком!..
— Фьора, милая, Маргарита тебя позвала, чтобы подготовить тебе сюрприз. Ты готова? — с ходу спросил меня Филипп.
— Да, готова. Надеюсь, сюрприз хороший, — немного настороженно высказала я своё мнение.
— Фьора, я бы сейчас от сладкого не отказалась. Сюрприз достаточно хороший? — как гром средь ясного неба прозвучал кроткий и нежный голос Маргариты, что я остолбенела на месте, зато все взрослые в этой комнате были невозмутимы. Кроме меня. Я подумала, что медленно схожу с ума.
Ведь сравнительно недавно я и Филипп с Деметриосом вырвали Маргариту из Ада, где её держал родной папаша, где над ней издевались скоты из охраны… где её плохо кормили и давали ей алкоголь… Она была немая, объяснялась знаками. И тут она просит сладкого! Да я готова все рынки перерыть в поисках всего, что она скажет!
— Маргарита, какая радость! Вы разговариваете! Я поверить не могу… это же чудо… а я думала, как буду объяснять вашей бабушке, что вы утратили голос… слава Богу, что не навсегда! — радостно смеясь, я крепко обняла сестру и расцеловала её в обе щеки. Маргарита неловко отвечала мне на мои пылкие родственные объятия.
У меня чуть не брызнули слёзы из глаз… стало так горько и обидно за сестру, которая за всю жизнь слова доброго от папаши не услышала, многое вынесла, а тут её забирают из жутких условий, ухаживают за ней как положено, да ещё обнимают и искренне о ней тревожатся.
Это я единственная и балованная дочь своего отца Франческо Бельтрами, мать мне заменила добрая и справедливая гувернантка Леонарда, мой супруг Филипп души не чает во мне и нашей Флавии. Так что я знаю, каково это — когда тебя оберегают и любят в твоей же семье.
Маргарита этого не знала. Я же старалась дать ей это ощущение семейного тепла. Как умела. В меру своих сил. Старалась её опекать и заботиться как о Флавии — помня о том всё же, что моя сестра — взрослый человек.
— И это был сюрприз, который от меня скрывали, что к Маргарите вернулась речь? — по очереди я обвела всех своих близких взглядом, не сдерживая ликующей улыбки на губах.
— Да, в этом сюрприз! — одновременно воскликнули все они.
— Сюрприз для мамочки, — вставила малышка Флавия свои два флорина в беседу. Малышка крепко обняла Маргариту — так крепко, как только умела. Маргарита не смогла остаться холодной к такому проявлению к ней ласки и бережно обняла мою дочурку в ответ, охотно играя с её зайцем, потакая детским играм девочки, что заяц — это ребёнок.
— Граф де Селонже, вы оказались правы. Ваши методы подействовали на ура. Я признаю вашу правоту, — Деметриос чуть поклонился Филиппу в знак уважения, мой муж ответил соответствующим поклоном.
— Я благодарю вас за признание правильности моих взглядов. Я рад, что спокойная обстановка и забота дружески настроенных людей вернула здоровье мадемуазель Маргарите, — последовал учтивый ответ Филиппа Деметриосу.
— Вы правы. Мадемуазель Маргарите помогла комфортная обстановка и забота друзей. Мои методы могли и впрямь обернуться катастрофой, — признал Деметриос.
— Я рад, что мы можем мирно беседовать. Вы хороший человек, мессир Ласкарис. Вы тоже хотели помочь нашей подопечной.
— Думаю, раз мадемуазель Маргарита пришла в себя и даже говорит, можно говорить о том, чтобы помочь встретиться мадемуазель Маргарите с бабушкой — госпожой Мадлен де Бревай, — выразила своё мнение Леонарда, которое поддержали все, среди кого была и Маргарита.
— Я поеду к бабушке. Если она окажется хорошим и добрым человеком, я согласна с ней жить. Я согласна заботиться о ней. Но если она окажется человеком дурным — я лучше к Фьоре жить пойду. Лишь бы она меня пустила, — высказалась о своей дальнейшей судьбе Маргарита.
— Если ваша бабушка окажется дурным человеком — я сама вас оттуда к себе заберу, — выразилась я касательно своей позиции. — Лишь бы Филипп одобрил. Любимый, ты же позволишь мне забрать Маргариту, если бабушка её окажется дурной женщиной? — обратила я на мужа умоляющий взор и состроила ему глазки.
— Фьора, приводи к нам в дом кого хочешь — можешь не только сестру, ещё мавритан с евреями приведи — лишь бы люди хорошие и порядочные были, — благосклонно позволил мне Филипп приводить в наш дом моих любых друзей и подруг.
Вот и ответ на вопрос, за что я так люблю моего мужа.
Вся наша компания решила, что завтра мы все отвезём Маргариту к госпоже Мадлен де Бревай. Лишь бы она на деле оказалась хорошей женщиной, иначе я заберу Маргариту жить к себе, тем более что Филипп против моих подруг и друзей ничего не имеет.

Глава 31. Под кровом де Бревай
26 сентября 2022 г., 23:00
      Дабы не злоупотребить гостеприимством моей бабушки, благодарной мне и моим близким за то, что мы вернули ей внучку и сына, я и моя команда решили, что максимум останемся на неделю. Хотя моя бабушка уговаривала нас погостить дольше.
Я, Деметриос, Филипп и Леонарда прекрасно общались с Маргаритой, моей бабушкой, с Кристофом. Тирана и деспота, который только по ужасному стечению обстоятельств является моим дедом, мы не навещали, заботами о нём занимались только слуги, которые теперь были в подчинении у мадам Мадлен.
Малышка Флавия успела стать всеобщей любимицей, особенно своей прабабушки и тёти с очень молодым двоюродным дедом — Кристофом. Бабушка никак не могла налюбоваться Флавией и перестать восхищаться тем, какой она растёт смышлёной и прехорошенькой.
— Фьора, Филипп, ваша девочка просто вылитая госпожа Вивьен — светлая ей память, — говорила бабушка, нянча Флавию и играя с ней в куклы. — До чего же она прекрасна…
— Мадам Мадлен, вы бы не переборщили с похвалой, избалуете же нашу дочь, — в шутку взмолилась я, ласково посмеиваясь.
— Фьора, если не родители и близкие — кто ещё будет хвалить и баловать нашу дочь? Пусть Флавия знает, что она для папы с мамой самая лучшая на свете, — после этих проникнутых теплом и упрямством слов Филипп взял на руки Флавию из рук мадам Мадлен, слегка покружил в воздухе и осторожно прижал к груди.
Флавия весело и звонко смеялась, прильнув к своему отцу, обняла за шею ручками, приговаривая гордо и радостно вполголоса:
— Мой папа, не отдам!
Я с умиротворённо стучащим сердцем и улыбкой на губах взирала на то, как дружно проводят время вместе мои родные. Вот Филипп и моя бабушка уже вместе занимаются Флавией, к ним присоединяются в качестве зрителей Кристоф и Маргарита с Леонардой без Деметриоса — потому что греку захотелось предаться своим опытам с изготовлением лекарств, бабушка и Филипп ставят сценки с тряпочными куклами Флавии.
И я в очередной раз убедилась в том, что поступила правильно — приняв обратно мужа и помирившись с ним…
Представить отца для Флавии лучше, чем Филипп, я не смогу, как и представить для себя супруга лучше. Мой муж меня любит и старается всеми силами с дочерью оберегать, я получаю много любви, поддержки и тепла, заботы…
Мой возлюбленный как-то сразу принял мою дочь, нашёл для неё в своём сердце важное место, охотно признал её своей. Напомнило то, как мой отец Франческо Бельтрами нашёл в своём сердце место для одинокой, маленькой и никому не нужной после казни её родителей девочки — для меня.
У моих отца и мужа оказалось намного больше сходств, чем различий. Первое, на чём они сошлись, это любовь ко мне, ради которой оставили свои разногласия.
Оба обладают душевным благородством, чудесные люди…
Можно сказать, что я заполучила в мужья человека, характер которого имеет много общих черт с характером моего отца…
— Фьора, дорогая, позвольте задать вам вопрос, — при поддержке сына поднявшись на ноги, мадам Мадлен подошла ко мне и ласково взяла за руку, её вопрос немного вывел меня из моих раздумий…
— Да, мадам Мадлен? Я вся внимание, — ответила я бабушке, отойдя с ней в сторону.
— Чем я перед вами провинилась, что вы зовёте меня не бабушкой, а так официально? — напрямую спросила меня пожилая дама.
— Прошу вас меня простить… до семнадцати лет меня растил банкир и торговец Франческо Бельтрами самых лучших душевных качеств, я считала себя его родной дочерью… и вот не так уж давно узнаю о том, что на самом деле мои родители были казнены… сами помните, за что… а потом я узнала о вас, о Кристофе и Маргарите... мне сложно привыкнуть… если только вы сами не разрешите мне звать вас с глазу на глаз бабушкой… — поделилась я своими переживаниями с бабушкой, раскрыв ей объятия, лелея робкую надежду, что она откликнется…
— Ох, моя девочка, ты имеешь такие же права звать меня бабушкой, как и Маргарита... Неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя? Ты моя кровь, моя внучка, благодаря тебе мой Кристоф и Маргарита снова со мной, я вижу рядом с собой внучку и сына, и они живы! — Бабушка крепко сжала меня в своих объятиях, отвечая на мои… я никогда бы не смогла подумать, что у женщины примерно моего сложения может быть такая хватка.
Но от такого проявления ласки от родной бабушки я откровенно блаженствовала. Я только недавно познакомилась воочию с бабушкой, при очень драматичных обстоятельствах, она меня тепло приняла, любит меня, причём тепло приняла моих близких и сразу же прониклась всей душой к малютке Флавии.
В обнимку я и бабушка вернулись ко всем остальным. Под испуганный и ревнивый взгляд Маргариты. Наверно, моя сестра подумала, что я решила отнять у неё любовь бабушки…
Но взгляд девушки смягчился, когда Мадлен жестом поманила её к себе, чтобы она к нам присоединялась. Маргарита не заставила себя долго уговаривать, и теперь бабушка обнимала нас обеих.

Флавия играла в кукольные званые вечера уже с Кристофом и Леонардой, радуясь тому, что теперь она получает много внимания не только от меня и Филиппа с Леонардой.
Кристоф и Маргарита тоже ей очень понравились.
Наверняка скоро я привыкну к мысли, что моя семья отныне стала ещё больше… к тому же пополнилась такими замечательными людьми. И у меня были подозрения, что сюрпризы на этом от Мироздания не закончатся.

Мимолётно в моей голове промелькала мысль, что вот уже шесть недель как у меня
не наступают привычные женские недомогания, два дня назад ныла грудь и менялись
как в калейдоскопе вкусовые предпочтения, знобило и иногда мучила тошнота без рвоты.
Никому о своих симптомах я пока не говорила, решив позже обсудить это с Деметриосом как с врачом. После Деметриоса я думала поговорить об этом с моим мужем, новыми родственниками и Леонардой.
В любом случае, я хотела бы, чтобы мои подозрения оказались правдой.

***

Живя в гостях у бабушки, я радовалась тому, что есть ещё в мире такое место, где меня примут с радушием и семейным теплом, что моя родная бабушка меня не презирает, ко мне хорошо относится мой молодой дядюшка Кристоф, он даже поладил с моим мужем и моими близкими, я и Маргарита тоже узнаём друг друга лучше и стараемся искать точки соприкосновения.
Я взяла на себя добровольный и приятный для меня труд обучать Маргариту чтению и письму, арифметике, сестрёнка всё хватала на лету — так сильна была в ней жажда знать и восполнить то, чего её лишил отец, который обязан был любить её и заботиться о ней.
Я учила Маргариту танцам, которые приняты во Флоренции. По просьбе Маргариты начертила ей выкройки платьев по флорентийской моде, чтобы потом она
могла вместе с бабушкой заказать их у портного.
Я ошибалась, боясь, что сестра будет ревновать ко мне бабушку и ненавидеть меня. Маргарита — нуждающаяся в любви и тепле девушка, она тянется к людям, которые проявят к ней доброе отношение. Да, бабушка уделяла много внимания Маргарите, больше — чем мне, на что я не обижалась. Бабушка также уделяла внимание Флавии.

Маргарита всего лишь очень боится снова быть одинокой и очень ранима…
Помня об этом, я старалась очень деликатно выбирать темы для разговоров и говорить о приятных вещах. Старалась для девушки открыть новые горизонты, помочь ей найти то, ради чего стоит жить дальше — вопреки всему.
Пыталась дать ей тепло, поддержку, любовь и ласку — как Флавии…
Хотя я понимала, что моя сестра — взрослый человек, и всё же что-то заставляло меня глядеть в самую глубь души Маргариты, где она прятала ранимую натуру ребёнка, которому всю жизнь хотелось быть любимым и нужным.
И Маргарита откликалась с благодарностью, с ответной лаской на моё отношение к ней.
— Фьора, я заметила, что у тебя нередко бывает лицо бледно-зелёное, ты прижимаешь ладонь ко рту, вкусовые пристрастия часто меняются… У меня тоже так было… ты ждёшь ребёнка, — поделилась с оттенком скорби Маргарита, думая о чём-то своём, когда мы гуляли по крепостной стене.
— Ты в этом уверена? Я и сама стала подозревать… — ответила я, чувствуя себя очень неловко.
— Как ребёнка назвать хочешь? — поинтересовалась Маргарита, постаравшись отбросить грусть.
— Я думала назвать малыша Филипп — если родится мальчик. А вот насчёт девочки я пока в замешательстве, — промолвила я в ответ сестре.
— Хорошо, когда у тебя счастливо сложилась замужняя жизнь и скоро будет второй ребёнок… мне такое не светит… — невесело и со злостью усмехнулась Маргарита, прильнув ко мне в поисках утешения, я же могла только гладить её по плечу и спине.
— Почему ты так думаешь, милая? Тебя есть, за что любить… Откуда такие мысли? — участливо спросила я сестру.
— Да кому я нужна использованная?! — выкрикнула девушка, обратив на меня своё лицо, на котором ярко выделялись заполненные слезами глаза.
— Ты прекрати мне это! Не смей так о себе говорить! — взорвалась я гневом совсем не на родную сестру, а на того и даже на тех, кто ей такие мысли внушал. — Ты человек, а не вещь, Маргарита, пойми!
— Легко сказать! Всем мужчинам нужно, чтобы жена непременно была до свадьбы невинной! Никто не захочет в жёны такую, как я, да ещё из опозоренной семьи! — вырвалось у Маргариты наболевшее.
— Послушай меня, дорогая. Любящему тебя человеку будет плевать, опозорена твоя семья или нет, девственница ты или нет, его будешь волновать только ты и твоё счастье с благополучием, — мягко и осторожно старалась я успокоить сестру, утирая бегущие слёзы из её зелёных глаз, целовала щёки и гладила по голове, крепко обняла и долго не выпускала из объятий.
— Фьора, взгляни правде в глаза. Никому я не буду нужна такая… кого волнуют поломанные люди?.. кому мы нужны? — слетел с губ Маргариты грустный риторический вопрос.
— Наверно, такие люди нужны тем, кому они дороги. В твоей жизни это теперь бабушка, Кристоф и я, — прошептала я на ухо Маргарите.
— Не дай Господь тебе мой опыт… не знаю, женился бы тогда на тебе твой супруг… прости… меня кроют тяжёлые мысли… — прошептала в ответ устало Маргарита.
А я задумалась над вопросами, какого дьявола в нашем обществе нравственность и ценность женщины определяют по наличию или отсутствию у неё полового опыта, и захотелось чисто ради своего успокоения задать вопрос мужу — как бы поступил он, если бы моя судьба сложилась как у Маргариты…

Глава 33. В новых краях
20 октября 2022 г., 23:23
      Следующим утром я и мои близкие начали собирать свои вещи, в чём нам помогала прислуга замка Бревай и моя бабушка с Кристофом и Маргаритой. Ни моя бабушка Мадлен, ни Кристоф с Маргаритой — никто из них не хотел нас отпускать, но мы не могли более злоупотреблять долгом гостеприимства, хотя мне и моей семье с Деметриосом так хорошо жилось все эти две недели под крышей замка де Бревай…
Разумеется, тошнота по утрам от меня не отступилась, и на какое-то время я крепко подружилась с ночной вазой — в которую меня обильно рвало. Филипп заботливо держал мне волосы, чтобы я их не испачкала содержимым моего желудка.
Сомнений, что я могу быть беременна, у нас обоих становилось всё меньше, и тем больше мы укреплялись в правоте Деметриоса.
Малышка Флавия никак не могла проститься со своей тётей, молодым двоюродным дедом и прабабушкой — ведь Маргарита, Кристоф и бабушка Мадлен были с ней всегда так добры, охотно с ней играли и читали ей сказки, так тепло её приняли в свои сердца…
Не хотелось уезжать из дома, где тебя так любят, где всегда ждут и сердечно примут, готовы отдавать тебе море тепла и ласки, но у меня теперь есть в Бургундии мой с мужем дом — имение Селонже, госпожой которого я стала, выйдя замуж за Филиппа.
И на мне ответственность за то, будет имение процветать или нет, насколько хорошо будут жить простые люди в моих с мужем владениях, как научиться справляться с такой ответственностью — вот что мне важно ничуть не меньше семейных уз.
Я должна суметь вникнуть в дела имения, чтобы никто не смог меня обмануть, чтобы я была прекрасно осведомлена обо всех тонкостях управления и ведения хозяйства с важными книгами счетов и гроссбухами…
Мне нужно как-то суметь себя поставить должным образом перед вассалами моего мужа, чтобы они со мной считались — я уже молчу о тайне своего происхождения… вряд ли кому-то из них понравится, что я — плод проклятой любви Жана и Мари де Бревай, и незнатная дочь купца, банкира и судовладельца Франческо Бельтрами. Даже если я, возможно, ношу под сердцем ребёнка Филиппа, даже если Филипп охотно назвал своей дочерью мою Флавию…
В Бургундии, как, впрочем, во многих странах Европы, очень много значит происхождение, родословная, знатность…
У меня вызывало некоторый страх то, как меня примет высшее общество Бургундии, конкретнее — в Селонже. Я боялась не вписаться, боялась стать парией, опасалась недовольства дворянства из числа вассалов супруга. Всё же в Бургундии несколько иная шкала ценностей, нежели во Флоренции.
Своими опасениями я делилась с супругом, который уверял меня в том, что эти трудности я преодолею, что я буду не одна.
Филипп ясно дал мне понять, что он настроен решительно и не откажется от меня только потому, что кому-то из его вассалов я могу не понравиться тем, что не родовитая бургундка, а флорентийка и дочь негоцианта.
— Фьора, тебе нечего бояться. Мне с тобой жить и строить семью, а не с кем-то из моих вассалов. Ты моя жена, мать моей дочери, носишь моего ребёнка. Я скорее пошлю к чёрту тех, кто станет выступать против тебя, чем откажусь от женщины, которую люблю, и которая дала мне уют и тепло семейного очага, — успокаивающе заверял меня Филипп, гладя мои виски, касаясь губами моих закрытых век и кончика носа, приникая в поцелуе к моим губам.
— Филипп, но что, если из-за женитьбы на мне от тебя отвернутся все твои вассалы? Как тогда быть? — тревожилась я. — Прямо всех к чёрту пошлёшь?
— Правильно, пошлю всех. Ты бы меньше забивала этим свою голову. Ты добра и умна, прекрасна и талантлива, половине точно будет плевать на твоё происхождение. А если кому-то ты не понравишься — пусть катятся в пекло, — заявил уверенно мой муж, обняв меня и целуя в макушку.
— Я не хочу, чтобы из-за меня на тебя сваливались эти трудности, любимый. Не хочу, чтобы из-за меня от тебя отворачивались… — прошептала я на ухо мужу, прижавшись к нему.
— Как-то не пугает. От жены и детей не отказываются из-за каких-то презрительно вертящих носом снобов, — с лихой усмешкой, в которой было и столько теплоты, огорошил меня своим ответом Филипп.
Такой ответ я нашла у мужа, когда честно поведала ему о том, какие безрадостные мысли владеют моим умом. И его настрой передавался мне, будущее меньше пугало меня и заставляло терзаться тревогой…
Я вспомнила о моей подруге Симонетте, оставшейся во Флоренции.
Вспомнила, с какой естественностью, изяществом, радушием и утончённой простотой она держала себя с людьми, искренне, без фальши, многие во Флоренции любили её
и видели в ней олицетворение красоты и весны, видели в ней олицетворение слова «Возрождение».
Только у семейства Пацци, как было с побеждённым Джулиано Франческо, повернулся
бы язык сказать что-то дурное про донну Веспуччи.
И воспоминания о Симонетте, о том, как она держала себя перед лицом целой Флорентийской республики, придали мне сил и храбрости, стойкости встретить с открытым забралом и рука об руку с мужем все испытания. Я буду вести себя как Симонетта, буду держать себя со всеми людьми как она, и, наверное, так смогу добиться благосклонности и авторитета не только у местного дворянства, но и у своих же крестьян.

Во второй половине дня вещи были собраны и погружены на задники повозки, крепко и надёжно закреплены. На прощание я и мои близкие вдоволь наобнимались с Маргаритой, Кристофом и моей бабушкой Мадлен. Флавия тоже не могла допустить, чтобы ей не дали обняться с новыми членами её семьи. Бабушка говорила, что всегда будет рада принимать в гостях всех нас, особенно мою дочурку. Флавия же сказала, что будет рада гостить снова.
Леонарда, Деметриос, Филипп, Флавия и я расположились в повозке со всем комфортом. Вёз нас кучер из штата бабушкиной прислуги, которому было поручено привезти нас в Селонже, помочь с вещами и отбыть обратно.
Под мерный стук колёс задремали малышка Флавия и сидящие напротив Деметриос с Леонардой. Я и Флавия тоже немного задремали, прислонившись к Филиппу, который совсем не возражал тому, что он стал как живая подушка для жены и дочери. Скорее он заботливо укрывал нас лёгким одеялом и читал нам вслух «Старшую Эдду».
Стук колёс и красивый, выразительный голос мужа убаюкал и меня с Флавией.
Но спали я и Флавия недолго. Чуть освежив силы, я и дочь любовались в открытое окно на раскинувшуюся перед нами зелень лугов и на крестьянские пастбища, на шелестящие изумрудной листвой вековые деревья, припекало в голубом небе солнце.
Словно родные края моего мужа, а теперь и мои, решили вселить в меня бодрость и смелость не пасовать перед грядущими трудностями. Даже солнечные лучи как будто путались в золотых волосах маленькой Флавии, которая громко выражала свой восторг, хлопала в ладошки и вслух заявляла, как же здесь красиво, как ей здесь нравится.
Ненадолго мы сделали маленький привал, чтобы размять ноги.
Филипп присел на корточки, подозвал к себе Флавию и меня, усадил нашу дочь на колено, бережно удерживая одной рукой и зачерпнув горсть земли другой.
— Флавия, детка, смотри, — говорил он малышке, показывая ей горсть земли в своей крепкой и сильной ладони, — эта земля — наш дом, теперь это твой с мамой родной край, твоя опора. И мы все должны беречь наш дом, должны заботиться о живущих здесь людях… Не любить свою землю, которая даёт тебе силы и ресурсы для жизни — всё равно, что не любить своих родителей. Ты графиня де Селонже, как и твоя мама. Помни об этом, моя родная, — после этих слов Филипп бережно опустил горсть земли обратно и поцеловал в макушку Флавию, взяв её на руки и прижав к себе.
— Обещаю, папа. Я всё запомнила, — ответила девочка ласково и кротко.
Муж и дочь выглядели такими радостными, что я захотела к ним присоединиться, что и не замедлила сделать, обняв Филиппа и Флавию.
— Филипп, я обещаю тоже, что всегда буду заботиться о том, чтобы всем людям, живущим на наших землях, жилось хорошо и благополучно, я обещаю беречь нашу землю и людей, — пообещала я мужу и поцеловала в щёку.

Когда привал закончился, я и мои близкие вновь устроились в повозке, я снова упросила Филиппа почитать мне и Флавии книги. Что поделать — люблю слушать
голос моего мужа, особенно, когда он читает мне с дочкой книги. Так умиротворяет, успокаивает, дарит чувство уюта.
Тем временем повозка ехала на север, где, как сказал мне Филипп, находятся наши владения — Селонже, небольшой городок в долине Веннель, где есть церковь и хорошо укреплённый замок.
Нетерпение жгло меня так сильно, что сложно было себя заставить усидеть спокойно на месте и слушать «Старшую Эдду», которую мне и Флавии читал вслух мой муж.
Правда, в дороге мы пробыли ещё полтора дня, пришлось делать небольшой крюк в двенадцать лье.
Бедная маленькая Флавия была не очень в восторге от того, что мы ещё нескоро приехали домой. Не обошлось без того, чтобы девочка не капризничала, выражая так своё раздражение и усталость от тягот пути.
Как могли, мы все мягко её успокаивали и старались приободрить.
Но раздражение Флавии сошло на нет, стоило девочке увидеть башни замка. Хоть Флавия никогда и не была в Бургундии до недавнего времени, какое-то чутьё подсказало ей и мне тоже, что мы прибыли в Селонже, на донжоне (главной башне) не было флага, что означало отсутствие дома хозяина.
— Флавия, доченька, мы скоро будем дома, это наш замок, — подтвердил Филипп догадки Флавии и мои.
Девочка даже заметно повеселела после этих слов.
Так мы доехали до деревни. Уже виднелись бойницы замка, наша повозка проехала по подъёмному мосту, который опустили для нас, через ворота, и снова мост был поднят, как только наша повозка миновала ворота.
Спустя недолгое время мы наконец-то добрались домой, все усталые и немного голодные.
Отправленный отвезти нас в Селонже кучер бабушки Мадлен любезно помог слугам замка Селонже разгрузить все наши вещи, только после этого он почтительно с нами простился, охотно согласился передать моей бабушке нашу безмерную ей благодарность за такую заботу и уехал обратно к своей госпоже.
Приятно меня поразило то, что при всей строгости внутреннего оформления замка Селонже, во всём этом была простая и неброская элегантность…
Надеюсь, это всё уцелеет перед лицом творческой энергии Флавии, которая полюбила рисовать на повешенных на стену полотнах холста.
С теплотой и приветливо, как своих родных детей нас встретила пожилого возраста женщина в опрятном и строгом сером платье с закрытой горловиной, в белом чепце, из-под которого выбивались седые пряди, полного телосложения, со вздёрнутым носом, на круглом рябом лице выделялись особенно большие голубые глаза.
— Амелина, дорогая моя, ты всё хорошеешь! — поприветствовал Филипп эту
пожилую женщину, смеясь от радости, и заключив её в крепкие родственные объятия.
— Ах, мессир Филипп, я растила вас с детства и не учила вас лгать, — так же смеясь, отвечала Амелина, как выяснилось, та самая кормилица и няня Филиппа.
— Что поделаешь, военная жизнь испортила меня, — ласково пошутил мой муж, за что Амелина наградила его шуточным подзатыльником.
— Будет тебе, моя милая. Ты прекрасно выглядишь, — произнёс Филипп примирительно, взяв из рук Леонарды Флавию, усадил девочку к себе на шею и
подвёл к Амелине меня.
— Ох, как неудобно! За нашими разговорами мы заставили дорогих гостей столько ждать! — в волнении всплеснула руками Амелина. — Вы представите меня вашим благородным спутникам?
— Охотно, Амелина. Вот эта юная и прекрасная женщина — Фьора, моя законная жена, мать моей дочери Флавии — которая также перед тобой, мать моего второго будущего ребёнка, — счастливо и с гордостью представил меня Филипп своей кормилице и няне, которая теперь была экономкой.
— Ох, так теперь вы создали семью, женились, у вас скоро родится второе дитя! Госпожа Фьора, как же вы прекрасны, а ваша с мессиром Филиппом малышка — вылитая госпожа Вивьен — упокой Господь её душу! — от радости Амелина не находила себе места, брала в свои руки мои собственные и руки Флавии, горячо прижималась к ним губами, я остановила добрую пожилую даму от такого проявления ею своей радости.
Вместо этого я обняла Амелину и произнесла:
— Я счастлива познакомиться с вами, Амелина. Филипп рассказывал мне о вас только хорошее, что вы выкормили и вырастили его с мессиром Амори. Уже за это я готова любить вас.
— Мессир Филипп, представите мне других наших уважаемых гостей? — спросила Амелина, немного отойдя об благого шока, в который её повергло моё приветствие.
— Наш особый гость — личный врач Лоренцо Медичи, Деметриос Ласкарис, родственник византийских князей, человек очень обширных знаний, — представил Филипп Деметриоса. — А донна Леонарда Мерсе — воспитательница и гувернантка моей жены, вырастила Фьору и заменила ей маму. Тоже очень благородная натура, — такие слова Филипп нашёл для того, чтобы описать мою дорогую Леонарду, чем сильно её растрогал настолько, что Леонарда невольно смахнула слезу.
— Какая же радость, что вы теперь будете жить здесь, под этим кровом! О боже… вы так устали с дороги, я распоряжусь подать ужин в ваши покои, чтобы вы отдохнули как следует, — деловито уже принялась Амелина за свою работу.
Добрая экономка лично проводила в покои каждого из нас и распорядилась каждому подать ужин в комнату.
Я делила супружескую спальную с Филиппом. Леонарда настояла на том, чтобы она делила детскую с малышкой Флавией, что мужу и жене нужно бывать вместе наедине хоть иногда — при всей любви к ребёнку.
Сперва я и Филипп настаивали на том, чтобы кроватку Флавии поставили в родительской спальной, чтобы Флавия вволю радовалась времяпровождению с
родителями. Но Леонарда нас уверила, что сумеет сама сладить с малышкой, а нам нужно побыть наедине.
Так и получилось. Флавия была настолько уставшей и голодной от этой усталости, что без капризов съела самостоятельно всё, что для неё приготовили по распоряжению Амелины, и Леонарда легко её выкупала после дороги, убаюкала и уложила спать.
Я тоже смогла наконец-то позволить себе отдых. Приняла тёплую и расслабляющую ванну с мужем. Мы не были физически близки из опасений Филиппа и моих навредить ребёнку нашей активностью. Просто лежали под одеялом в обнимку, крепко прильнув друг к другу.
По распоряжению Амелины, помнящей, что я жду ребёнка, мне принесли такой вкусный и ничуть не жирный ужин, который мой измученный желудок согласился переварить.
Так что я пребывала в весьма благодушном настроении.
— Фьора, скажи, тебе не кажется мрачным замок? Быть может, ты захочешь здесь что-то поменять? — предложил мне Филипп, массируя мне спину, когда я легла на живот и обняла подушку.
— Но мне нравится наш замок таким, какой он есть. Зачем что-то менять? Разве что повесить везде холсты для художеств Флавии для сохранности стен замка. И мне нужна комната, где я могу заниматься своими делами, немного побыть одной. Вот и всё, — проговорила я расслабленно, наслаждаясь массажем.
— Фьора, ты теперь здесь хозяйка. Всё это у тебя будет. И если ты захочешь тут что-то поменять — то я буду рад это для тебя сделать.
— Я счастлива с тобой. Ты уже очень много для меня сделал, — проронила я ласково, с улыбкой на губах, погружаясь в полудрёму.

Глава 35. Проводы, тревоги, горечь
12 апреля 2023 г., 01:47
      Утро тридцатого сентября 1475 года принесло с собой затянутое свинцово-серыми тучами небо, сквозь тучи робко пробивались редкие солнечные лучи. Дул холодный ветер, заставляя кутаться в плащи меня и моих близких, когда мы все провожали Филиппа, который должен был отправиться обратно в ставку Карла Смелого в сопровождении небольшого отряда рыцарей, облачённых в доспехи с голубыми плащами и серебряными орлами на полотнах плащей.
Провожать Филиппа вышли мой отец и я с Марией и Флавией, моя милая Леонарда, наша экономка Амелина.
Как много бы я отдала, чтобы этот день, когда я должна провожать мужа на войну, никогда не наступил, чтобы Филипп остался рядом со мной и нашими девочками — Марией и Флавией, чтобы мой возлюбленный муж застал появление на свет нашего ребёнка.
Конечно, мой отец охотно пообещал Филиппу вчера помочь мне за всем присмотреть в его отсутствие. Пообещал моему супругу заботиться обо мне и девочках, о моём с Филиппом будущем ребёнке, но я всё равно никак не хотела мириться с тем, что пока я буду в Селонже — в уюте и тепле, в безопасности, окружённая комфортом, дорогой мне человек будет рисковать своей жизнью и терпеть лишения на войне, сражаясь за амбиции Карла Смелого.
Я вынашиваю только первого кровного ребёнка, это моя первая беременность, но по рассказам моей кормилицы Жаннетты я знала, какой нелёгкой ценой женщинам и этому миру даются дети. Знала, что матери рискуют своей жизнью, рожая в этот мир новых людей, терпят сильные боли на протяжении многих часов.
Возможно, если бы мужчины могли подобно женщинам взращивать в своём теле новую жизнь и производить на свет детей, если бы прочувствовали всё на себе и в муках рожали детей, хотя бы чаще бывали рядом со своими жёнами в часы рождения их наследников, этот мир не знал бы войн.
С одной стороны, меня радовало, что я ношу под сердцем ребёнка от моего любимого мужчины, моё с Филиппом дитя, продолжение моей с мужем любви, которое я увижу где-то в апреле.
С другой стороны, я боялась думать о том, что будет, если я рожу на свет мальчика. Конечно, в семье Селонже появится законный наследник, продолжатель рода, которого будут растить в духе приверженности идеалам рыцарства и верности сюзерену.
До семи лет мой с Филиппом сын будет расти под крышей родового замка, а потом поступит пажом в другую знатную семью, если его ещё не пристроят в пажи герцогу Карлу или к кому-то из его семьи.
Затем дитя после службы пажом станет оруженосцем и далее рыцарем, жизнь его будет тесно связана с военной службой, опасностями, риском погибнуть и многочисленными лишениями вдали от дома, и меня не будет рядом с ним, чтобы уберечь от любого зла.
Мне же останется тревожиться не только о своём муже, но и о сыне, да молиться за них обоих, чтобы небесные силы были к ним милостивы и уберегли от страшной участи.
Но и рожать в этот безумный и опасный мир девочку мне тоже было страшно. Я вспоминала всё, что со мной случилось за последнее время во Флоренции, как меня травили за появление у меня малышки Флавии — которую записали в нагулянные; как Франческо Пацци и Марино Бетти пытались меня оклеветать — якобы моя Флавия зачата и рождена от дьявола; и как Лука Торнабуони пытался меня подставить с подложным письмом к Римскому папе — будто бы я замышляла покушение на Лоренцо Медичи и обещала Сиксту IV помочь ему организовать во Флоренции переворот с последующей передачей понтифику Флоренции.
Да, мне удалось избежать эшафота, Филипп защищал мою жизнь и честь на божьем поединке, меня признали невиновной, но осадок остался. И это мне ещё повезло. Если так посудить, то меня спасло только высокое положение моего мужа и то, что после моей свадьбы с Филиппом я стала подданной Бургундии.
Моя родная мама была жертвой тирании своего мужа Рено дю Амеля, который также издевался над своей дочерью Маргаритой. Моя родная бабушка страдала от тирании моего деда Пьера де Бревая и только теперь освободилась, когда муж стал полностью парализован.
Что, если моя дочь выйдет замуж за человека вроде Рено дю Амеля и Пьера де Бревая? Что, если я и Филипп окажемся не в силах защитить нашего ребёнка от этой беды?..
И вот в таком мире, который очень жесток и несправедлив к женщинам, моей дочери придётся расти и взрослеть, и по прошествии лет страдать от осознания, что она ничего не сможет изменить, по крайней мере, в одиночку.
А ведь у меня есть теперь два ребёнка на руках, помимо третьего в утробе — Мария и Флавия, мои с Филиппом старшие девчонки, две чудесные и славные юные дамы, и их обеих я очень люблю, обеих хотела бы видеть счастливыми и довольными жизнью… Как мне их защитить от тех горестей, которые их могут поджидать?..

Я смотрела с нежностью и грустью в сердце на Марию и Флавию, которые обнимались с Филиппом. Опустившись на одно колено, Филипп бережно и с осторожностью обнимал девочек, чтобы не причинить им боли своими стальными доспехами.
Я стояла рядом с ними, всеми силами стараясь не плакать, и не уронить лицо как графиня де Селонже — перед рыцарями, охраняющими замок, и теми рыцарями, которые отправлялись с моим мужем.
— Папа, я прошу тебя, не уезжай, останься с нами! Ты нам очень нужен! — срывающимся и дрожащим голосом просила Мария, крепко прижимаясь к Филиппу, чуть не плача.
— Да, папа, останься, останься, останься! — просила маленькая Флавия, сидя на локте Филиппа и обнимая его за шею.
— Мария, Флавия, мои родные… я так хотел бы остаться с вами и с мамой, но не могу. Мой долг вассала вынуждает меня уезжать. Но я бы много отдал, чтобы остаться со всеми вами, — мягко проронил Филипп в ответ девочкам, обнимая их и целуя обеих в макушки. — Я вас люблю, мои ненаглядные. Прошу вас, слушайтесь маму и не огорчайте её, у вас скоро будет братишка или сестрёнка, маме нельзя переживать. Со мной всё будет в порядке. — Филипп ещё на какое-то время задержал в объятиях Марию и Флавию, крепко расцеловал обеих в макушки и в обе щёки, потом передал маленькую Флавию на руки подошедшей к нам Леонарде.
Леонарда бережно прижала к своей груди Флавию, гладя по златокудрой головке.
— Папа же к нам вернётся? — невинный вопрос слетел с губ Флавии.
— Да, моя радость, вернётся, иначе не может быть, — ответила моя наставница малышке и поцеловала её в макушку. — Уверена, что мессир граф благополучно вернётся с войны к нам всем.
— Фьора, не пускай его, на войне убивают! — крепко прижавшись ко мне, Мария с мольбой смотрела на меня полными слёз карими глазами, как будто я была всесильной сущностью, способной остановить эту безумную колесницу смуты.
Но что может одна женщина?..
— Прости, Мария. Есть вещи, против которых мы бессильны, — дала я печально-кроткий ответ падчерице, обняв её и гладя по черноволосой голове, чтобы успокоить.
Изнутри меня буквально разрывало от злости и отчаяния, что война отрывает от меня мужа, а от моих детей — отца, и я ничего не могу с этим поделать, и таких женщин как я — великое множество и в Бургундии, и во Франции. В любой точке этого мира, потому что нет такой страны, где начатые правителями войны не отнимали бы мужей и отцов с сыновьями от их семей.
— Папа вернётся, Мария. Вернётся к нам, — упрямо твердила в святой и нерушимой уверенности малютка Флавия, чувствуя настроение своей старшей сестры.
— Конечно же, я вернусь, непременно. И мы все будем жить вместе в свободной и независимой Бургундии, — ласково уверял Филипп Марию, взяв её на руки и нежно прижав к себе. — Мария, будь умницей. Ты только верь и жди. Скоро мы все снова будем вместе. Ты веришь мне?
— Да, папа. Только возвращайся обязательно. Мы будем тебя ждать, — прозвучали исполненные надежды слова Марии, обнявшей за шею Филиппа, поцеловавшей его в щёку и слезшей наземь с его рук.
Затем девочка подошла к Амелине и обняла её, Амелина гладила Марию по голове и спине, по волосам.
Филипп приблизился ко мне, привлёк к себе и теперь с бережной осторожностью обнимал меня так же, как ранее он обнимал девочек. Губы мужа прильнули к моей макушке, после приникли в страстном поцелуе к моим губам.
Но в этой ласке, которой я отдавалась, так же пылко отвечая на поцелуй Филиппу, были не только страстная любовь и безграничная нежность, но и жажда супруга остаться рядом со мной, горечь разлуки, обещание и надежда вернуться.
Филипп не выпускал меня из объятий, никак не желал отпускать от себя, не разрывая поцелуя. Его руки держали меня за талию, а я обвивала своими руками его шею. Мы с упоением наслаждались последними моментами вместе перед долгой разлукой на месяцы и даже скорее годы, как нашедшие оазис два путника среди пустыни — мы жарко приникали к губам друг друга, желая остановить время, лишь бы не разлучаться.
Весь остальной мир как будто бы перестал существовать. Нас не волновало, кто и что может подумать о том, что я и Филипп проявляем друг к другу любовь и тепло перед лицом многих людей, особенно на глазах двух наших девочек — Марии и Флавии. Что мне до того, что кто-то может меня осудить за слишком пылкие проявления чувств на публике?
Я провожаю на войну своего мужа и отца моих детей, и возможно, что я годами не увижу Филиппа, а в лучшем случае буду его видеть дома только месяц и раз в три года…
Меня и детей ждёт разлука с дорогим нам человеком, больше всего на свете я боюсь, что Филипп не вернётся с войны живым, что от него не останется даже что хоронить, а мои бедные девочки Мария и Флавия вместе с моим будущим ребёнком от Филиппа будут обречены расти без отца, я же рискую стать вдовой…
И один только бог с Мадонной ведают, как больно мне от предстоящей разлуки, как мне больно сейчас прощаться с моим мужем, и только слова любви с обещаниями ждать, готовы сорваться с уст.
Но сладостное забытьё кончилось, Филипп оторвался от моих губ и поцеловал в закрытые глаза.
— Любимый, я прошу тебя, возвращайся живым. Хоть больной, раненый… Вернись любым, лишь бы живой, ты нужен мне и детям, я люблю тебя, — горячо шептала я на ухо Филиппу, крепко его обнимая, и как обезумевшая осыпая поцелуями его лицо. — Я и дети, все мы будем ждать тебя, только возвращайся живым.
— Фьора, прошу тебя, не теряй стойкости, будь сильной, верь в лучшее. Я доверяю тебе Селонже и наших детей. Скоро мы все будем вместе. Мне есть, ради кого возвращаться живым — это ты и наши девчонки, наш будущий ребёнок. Я люблю вас, мои бесценные, — шептал пылко Филипп мне на ухо, утешающе гладя по спине, верно, почувствовав, как мелко дрожат от подступающих рыданий мои плечи и всё тело, и каких больших усилий стоит мне удержаться от этих рыданий — перед лицом множества людей.
— Ради всего святого тебя умоляю, береги себя. Убереги Всевышний от такого, конечно… Ведь если с тобой что-то случится — такое испытание станет мне не по силам. Я буду молиться за тебя, чтобы эта война скорее кончилась, и ты вернулся живым ко мне и детям, — проговорила я сбивчиво дрожащим от подступивших слёз голосом, солёная влага — переполнившая мои глаза, хлынула из глаз и катилась по щекам.
— Ты только верь в лучшее и жди. Ведь война — далеко не конец. Не плачь. Я сделаю всё, чтобы вернуться к тебе и нашим детям, обещаю, — мягко заверил меня супруг, утирая мне слёзы и целуя в щёки. — Береги себя и детей. Мы расстаёмся ненадолго, а ранения… много ли значат?.. Я верю в тебя, ты справишься. Ты дочь своего отца и моя жена, ты графиня де Селонже — достойный пример для наших подданных.
— Я буду сильной, Филипп. Я выдержу и справлюсь, тем более что мой отец будет рядом, наши дорогие Амелина и Леонарда тоже… Я не уроню чести имени, которое ношу. Мне хватит стойкости. Ведь у рыцарей жёны не плачут, — нашла я в себе силы на улыбку, взяв себя в руки, и только Небесам одним ведомо — чего мне это стоило.
Поцеловав меня в лоб, Филипп выпустил меня из объятий и подошёл к Амелине, осторожно и бережно, с нежностью любящего сына обняв её. Амелина крепко обняла своего бывшего воспитанника, расцеловав в обе щеки.
И если я чуть не сорвалась в слёзы, Амелина хранила очень серьёзный и строгий вид, но голубые глаза экономки с материнским теплом глядели на Филиппа, своей узловатой и морщинистой рукой Амелина ласково провела по щеке моего мужа.
— Моя милая Амелина, я верю, что ты справишься со всем достойно и поможешь моей Фьоре с мадам Леонардой заботиться о наших девочках с будущим ребёнком. Со мной всё будет в порядке, я вернусь — обещаю тебе. Я хочу, чтобы ты знала, ты очень мне дорога и занимаешь в моём сердце место, равное родной матери. Береги себя, — произнёс с сыновьим теплом Филипп, обнимая Амелину и легонько похлопывая её по спине.
— Мессир Филипп, вы можете уезжать со спокойным сердцем, я позабочусь о нашей госпоже Фьоре и о ваших детях. Я не подведу вас. И буду молить Небеса о том, чтобы вы вернулись к нам как можно скорее. Я тоже люблю вас как своё родное дитя, — с грустной теплотой Амелина улыбнулась Филиппу, и они оба мягко отстранились друг от друга.
— Сын мой, вы можете уезжать спокойно. Я во всём буду помогать Фьоре и поддерживать её. Я же обещал вам позаботиться о Фьоре с девочками и о вашем будущем ребёнке, — обратился к Филиппу мой отец, подойдя ко мне и поцеловав меня в щёку. — Я присмотрю здесь за всеми и всем.
— Отец, вы не представляете, как я благодарен вам, что вы подставляете ваше плечо, — Филипп подошёл к моему отцу и обнялся с ним, похлопав слегка по спине, удостоившись такого же выражения теплоты. — Доверяю вам самое дорогое — детей и Фьору, — проронил Филипп с его неизменной улыбкой, в которой столько тепла, и которую я так люблю…
Отделившись от своих близких, я взяла повод коня Филиппа у одного из рыцарей и подвела благородное животное к мужу.
Филипп напоследок поцеловал девочек, Амелину и меня, обнял отца и Леонарду, после подошёл к своему коню и ловко вскочил в седло.
Мой муж в крайний раз окинул взором нас всех и свой родовой замок, потом погнал вперёд по опущенному подъёмному мосту коня, его небольшой отряд рыцарей тронулся за ним, иногда я ловила мимоходом лёгкий взгляд Филиппа — который ему случалось бросать в мою с детьми сторону…
Хотелось разрыдаться, упасть на колени, завыть раненой волчицей, но я запретила себе эти проявления слабости, я не опозорю моего мужа, когда он ещё даже не успел уехать. Жёны рыцарей не плачут, не на людях… если только закрывшись в тёмном чулане, где никто не сможет увидеть и услышать…
Я должна крепиться, ведь чаши разлуки я не увижу дна ещё немало лет. Должна крепиться — ради Филиппа и ради себя, ради наших детей, ради всех людей — зависящих теперь от меня, ради наших подданных. У меня нет права опускать руки и быть слабой.
Всадники мчались прочь. Я и мои близкие ещё долго стояли и смотрели вслед удалявшимся от нас Филиппу с его отрядом рыцарей, пока они не скрылись от наших взоров.
Оставшихся в Селонже рыцарей я отправила обратно на их посты, всё равно оставшись стоять и смотреть вслед, пока Леонарда и девочки с Амелиной и отцом не позвали меня обратно в замок.

С того дня для меня потянулись дни, похожие один на другой. Как бы ни рвалась на части душа, как бы ни кровоточило сердце от тревоги за мужа — что меня терзала, как бы ни было больно и грустно, я приучила себя улыбаться вопреки всему. Я приучила себя улыбаться ради моих с Филиппом девочек — Марии и Флавии, ради отца и Леонарды с Амелиной…
Чтобы меньше изводить себя всякими страшными мыслями, которые атаковали мой разум со дня отъезда Филиппа, я вся ушла в заботу о детях и о родовом имении, я всеми силами старалась забыться в занятии живописью и подготовкой приданого для моего с Филиппом будущего ребёнка.
Вместе с капелланом Андре Арто я занималась образованием Марии и Флавии, ненавязчиво и очень деликатно учила девочек рисовать — причём Мария проявляла к этому немалые способности и ей очень нравилась живопись, Флавия пока что с азартной увлечённостью детства обожала на все лады разрисовывать красками холсты.
Каждый день я проверяла лично, как идут дела в городке, удостоверялась сама — насколько хорошо живут на моих с мужем землях крестьяне и даже ввела небольшие выплаты каждой семье на каждого ребёнка раз в два месяца.
Отец неизменно был рядом со мной и всегда был готов давать мне советы, как управлять имением будет лучше, и эти советы всегда были к месту.
Нередко мне приходилось разбирать споры между крестьянами и судить неверных супругов, проверять — насколько честно ведётся торговля на рынке нашего городка.
Порой я просиживала вечера за гроссбухами, книгами счетов, расходными книгами, проверяла — сколько в замке припасов…
Я стала даже чаще молиться, пусть раньше и за мной до свадьбы не наблюдалось такого благочестия. Я мало помнила на зубок молитв, куда лучше меня молитвы знает моя милая Леонарда. Но в молитве часовни замка Селонже я тоже могла найти забытьё, когда просила все высшие силы уберечь от гибели на войне моего мужа и вернуть мне с детьми его живым, здоровым и невредимым.
Всё годилось в дело, чтобы тревожные и жуткие мысли не делили на части мой разум между собой.
Если бы не дети — Мария и Флавия, в замке мне было бы совсем одиноко и сумрачно.
Летели дни, а за днями недели. Солнечных дней стало гораздо меньше, всё чаще серые тучи заволакивали небо, с небес проливались потоки дождей, дули холодные ветры, с деревьев облетела золотая и багряная листва. И как будто всё идёт своим чередом, иногда над сердцем маячило ощущение беды.
Мне оставалось только заботиться о своих близких и подданных, жить в ожидании мужа или весточки от него, молиться о благополучном возвращении ко мне любимого, хранить честь имени — которое было вручено мне у алтаря.
Я всё ждала новостей и помнила о данном самой себе наставлении, что у рыцарей жёны не плачут…
То, что я отвечаю не только за себя и за будущего ребёнка, что я больше не принадлежу себе, заставляло меня взять себя в руки и не опускать их…
Мария, Флавия и ещё не рождённое на свет дитя стали мне утешением в отсутствие Филиппа. Те черты, что я часто вспоминала в мечтах однажды увидеть снова, все — что были и есть моя любовь, я могла созерцать в личике Марии — этой доброй и славной девочки, которая с каждым днём всё хорошела и всё больше напоминала мне моего мужа. Да, Мария походила на Филиппа так, как только может дочь походить на своего отца, я и так успела полюбить девочку как продолжение моего мужа, но сходство Марии с её отцом укрепляло мою любовь к ней всё больше.
Не без волнения и радости я думала о том, что примерно в апреле на свет появится мой с Филиппом ребёнок. И, боже мой, как же я мечтала о том, чтобы и этот ребёнок напоминал мне его отца каждой чертой!..
Конечно, без любимого человека рядом я чувствовала себя очень потерянно и тоскливо, помогала крепиться поддержка отца и Амелины с Леонардой — которые много помогали мне в заботе о девочках и делах имения, мне помогали крепиться и не падать духом мысли о благе Марии и Флавии…
Но как же я мечтала о том, чтобы эта проклятая война поскорее кончилась, и я обрела вновь моего мужа, а мои дети — отца.
Пока же мне остаётся только ждать.
Ждать и надеяться.