Глава 2 - Деметриос
16 ноября 2017 г., 14:57
      Вечерняя Флоренция встретила меня пробирающим до костей холодом, изредка срывающимися каплями дождя и сгустившимися сумерками.

Куда пойти, не было ни малейшего представления, но дома оставаться казалось невыносимым, прийти к кому-либо из друзей отца тоже не могла — они бы не преминули под белые рученьки привести меня назад в палаццо Бельтрами. Я просто со всех ног бежала, сама толком не зная, куда, только бы подальше от своего дворца и от мыслей, что разрывали голову на части, ничего не видя перед собой.
Проносясь по улицам, куда глаза глядят, у самого Дуомо едва не сшибла с ног изрядно поднабравшегося потрёпанного вида пьяницу, «почтительно» помянувшего мою матушку и чертей.

Неловко пробормотав извинения, я в бессилии опустилась на соборную паперть и схватилась за голову, дрожа от холода и морщась от падающих на лицо дождевых капель.

«В соборе что ли переночевать, а утром пойти к Лоренцо и обо всём рассказать ему… Или отсидеться у Деметриоса Ласкариса… Даже не знаю, как выбраться из этого тупика… И дома, наверно, меня уже ищут…» — крутились в голове мысли. Ну, да, правильно, пускай мне будет тошно ещё больше.

— Мадонна Бельтрами? Вы ли это? — послышался знакомый низкий и хрипловатый голос, а чья-то рука заботливо накинула шерстяной плащ мне на плечи.

Закутавшись в плащ плотнее, я подняла голову, увидев перед собой Деметриоса Ласкариса — греческого учёного, не раз пророчащего мне несчастья с позором и монастырь с изгнанием, что я буду далеко от Флоренции… Не раз пожилой человек упоминал мне, что обладает даром предвидения… Его предсказания не раз нагоняли на меня страх, но в этот момент — когда не знала, куда пойти и что делать, мне было даже радостно видеть этого человека.

— Синьор Ласкарис? — чуть улыбнувшись Деметриосу, я взяла его протянутую руку и поднялась с каменных плит. — Не думала, что встречу вас сегодня…

— Я тоже не ждал встретить вас, донна Фьора. Да ещё в столь позднее время, в такую погоду и совсем одну… Одинокой девушке небезопасно с наступлением темноты бродить по улицам, — заметил он назидательно.

— Я это знаю, синьор Ласкарис — небезопасно, но я в отчаянии и не представляю, что делать… могу я попросить вас о помощи? — не став терять времени даром, ухватилась я за участливое отношение ко мне почтенного мужчины как за спасительную соломинку.

— Могу догадаться, что вашей прежней безмятежной жизни грозит опасность, — Деметриос накинул капюшон плаща на мою голову, — конечно, вы можете на меня положиться. Постараюсь сделать всё для помощи вам… А теперь мне бы хотелось узнать, что вы делаете здесь совсем одна и в такое время?

— Синьор Ласкарис, понимаете… — замялась я, опустив голову и крепче сжав руку Деметриоса, точно надеясь перенять часть его сил. — Случилась ужасная неприятность… я ушла из дома… так получилось, что теперь он мне не опора…

— Но что послужило причиной побега и таких мыслей?

— Прошу вас, можно я вам обо всём расскажу не здесь? Мне ведь можно рассчитывать, что вы разрешите на какое-то время укрыться у вас? — с мольбой я глядела в сурово-задумчивое лицо грека.

— Конечно, можете укрыться у меня, расскажете обо всём. Но дать знать вашему отцу о том, где вы находитесь, я должен, — Деметриос покровительственно приобнял меня за плечи и подвёл к запряжённой парой лошадей повозке, которой правил молодой мужчина с крепкой, коренастой фигурой и перебитым (вероятно, в драках) носом, помог мне устроиться и сел рядом.

По приезде во дворец Медичи, где для Деметриоса были выделены покои с лабораторией синьором Лоренцо, мессир Ласкарис, как добрый человек, позаботился о горячем вине с корицей и еде с успокоительными настоями для меня.

Того молодого мужчину — кажется, Деметриос называл его Эстебаном, который правил повозкой и вёз нас во дворец Медичи, пожилой учёный отправил с запиской в дом моего отца (синьор Ласкарис даже зачитал мне вслух содержание), гласившей:

«Многоуважаемый синьор Бельтрами!
Считаю своим долгом Вам сообщить, что Ваша дочь синьорина Фьора сейчас находится там, где я имею счастье иногда жить — личные покои дворца Медичи. С Вашей дочерью всё благополучно, она в безопасности и о ней позаботились должным образом, чем если бы она сидела одна на паперти Дуомо в тёмное время суток. Донна Фьора отказалась возвращаться в палаццо Бельтрами, потому я счёл благоразумным, чтобы Ваша дочь пока побыла у меня, пока Вы лично не явитесь за ней. В том душевном состоянии, в котором она была на момент, когда я её встретил, донну Бельтрами никак нельзя предоставлять самой себе. Напоследок прошу Вас не терзаться за судьбу Вашей дочери, потому что лично прослежу, чтобы с ней не случилось ничего дурного.

С уважением,
Деметриос Ласкарис».

Придя в себя после вкусного ужина, успокаивающих настоек и вина, пригревшись в кресле возле камина, я без утаиваний поведала Деметриосу обо всём, что довелось узнать сегодня: шантажировавшая отца тайной моего рождения Иеронима Пацци, история моих кровных отца и матери, обстоятельства моего замужества… Деметриос позаботился обо мне, проявил доброту и участие, не бросил в холод и совсем одну на паперти собора Санта-Мария дель Фьоре. Хотя бы за это нужно воздать ему за всё сделанное им для меня искренностью, уже с учётом всего этого можно без опасений ему довериться и положиться на него.

— Немалое ненастье на вас свалилось, Фьора, — изрёк задумчиво Деметриос и прокашлялся, прочищая горло, после того, как внимательно выслушал мою подноготную. — Но мы вместе найдём выход из этой ситуации, видящейся вам неразрешимой.

— Я уверена, что в вашем лице нашла надёжную поддержку, мессир Ласкарис.

— Мне приятно, что вы удостоили меня своим доверием, — Деметриос встал со своего кресла, подошёл к креслу, занимаемому мной, и его сильная рука опустилась мне на плечо. — Домой вы возвращаться отказались — когда Эстебан предложил вас проводить, так может, примете моё предложение погостить в моей вилле во Фьезоле? Вы не будете знать нужды во всём, что сочтёте для себя нужным, никакого вознаграждения от вас никто и ни за что не потребует, вы будете в безопасности…

— Спасибо вам, что предложили своё гостеприимство и защиту, синьор Деметриос, — нежно коснувшись лежащей на моём плече руки старого учёного, я благодарно улыбнулась ему, — но я не могу его принять… знаю, отец очень дурно поступил, не открыв мне мотивов Филиппа — почему он просил моей руки, отдав в жёны этому эгоисту. Когда вы привели меня сюда, я была зла на отца так, что кровь кипела, теперь же эмоции подостыли, и злость на отца схлынула. Сейчас мне его скорее очень жаль — мессиру де Селонже удалось вырвать этот гадский договор у моего отца из-за его слабости, а слабое место у моего отца только одно — я сама.

— Донна Фьора, всё-таки я прошу вас хорошенько поразмыслить ещё раз, — зазвучал голос Деметриоса строже, — ваша тётка ясно дала вам и вашему отцу понять, что ни перед чем не остановится ради того, чтобы прибрать к рукам состояние Бельтрами. Пойдёт даже на то, чтобы физически уничтожить вашего отца и вас.

— Она не сможет уничтожить ни отца, ни меня, — заявила я решительно, — если я сама уничтожу её. Чем в стороне стоять и ждать удара, лучше бить, пусть даже наугад… Когда топор уже над головой, нечего и надеяться смягчить улыбкой палача.

— Донна Фьора, быть может, ваш отказ временно пожить у меня вызван некой недосказанностью с моей стороны? — Деметриос опустился на колено рядом с занятым мной креслом. — Не думаете же вы в самом деле, что у меня могут быть неблаговидные намерения в отношении вас?

— Нет, синьор, Ласкарис, даже мысли не было! Вы что? После всего сделанного вами для меня сегодня, грешно сомневаться в вашем благородстве! — воскликнула я горячо, разведя руками, желая всей душой разуверить Деметриоса в его предположении. Только этого не хватало — обидеть бескорыстно предложившего мне помощь человека.

— Тогда что вам мешает согласиться?

— Я не могу бросить отца наедине с этой бедой, — призналась я, потупившись. — Он чувствует себя загнанным в ловушку, уничтоженным, нуждается в опоре и поддержке… Если ещё и я от него отвернусь, это окончательно убьёт его…

— Так значит, вот какова причина, — протянул Деметриос. — То, что я готов сделать для вас, касается также и вашего отца.

— Право же, мне становится неловко, что вы готовы взвалить на свои плечи невзгоды, которые, вообще-то, мои, — ласковой усмешкой сопроводила я ответ греку.

— Вы обратились за помощью, вот и стараюсь сделать всё от меня зависящее…

— Раз у моего отца нет сил, их вполне хватит у меня постоять за нас обоих. Я знаю, что вы очень сведущи в медицине, синьор Ласкарис — сам Лоренцо считает вас гением, и значит, тем более разбираетесь в лечебных и пагубных свойствах растений… Так вот, вы меня очень выручите, если дадите самый сильнодействующий яд, которым я собираюсь угостить мою дорогую тётушку, — выпалила я на одном дыхании Деметриосу.

Вопреки моим ожиданиям, почтенный человек науки не разразился нравоучениями и даже во взгляде не было ни капли осуждения.

— Что же, синьорина, если уж от убежища в моей вилле во Фьезоле вы отказались, помогу вам хотя бы тем, что снабжу оружием против этой вероломной особы, — заговорщицки улыбнувшись, Деметриос поднялся с пола, предложил мне руку и помог оторваться от кресла. — Подождите буквально пару минут. Как раз найдётся, что нужно — испытывал этот яд на крысах, и должен сказать, хватало пары капель, — подметил грек, как бы между прочим, удалившись в смежную комнату с той, где мы и беседовали.

Предоставлена лишь компании самой себя я была недолго — вскоре Деметриос вернулся, неся в руке небольшой прозрачный бутылёк, наполненный жидкостью приятного рубинового оттенка и закупоренный деревянной пробкой.

— Сделал буквально на днях, но даже не думал, что кому-то может быть в нём нужда, — пояснил пожилой мужчина, отдав в мои руки предназначенный для Иеронимы смертоносный подарок.

— Премного вам благодарна! Вы не представляете, как помогли мне! Спасибо огромное! — спрятав яд в свой кошель, привязанный к поясу платья, я в порыве восторга и благодарности, позабыв о приличиях, бросилась на шею Деметриосу и крепко расцеловала его в обе щёки, изрядно смутив — если судить по тому, как он несколько раз выразительно кашлянул, мягко отстранил мою персону от себя и смерил по-доброму ироничным взглядом.

— Надеюсь, ваш замысел удастся, но знайте: в случае чего можете полагаться на меня, — Деметриос хотел сказать ещё что-то, но его прервал скрип открывшейся двери, на который обернулись мы оба.

Порог покоев переступили синьор Лоренцо и мой отец. Волосы обоих мужчин были всклоченные и мокрые от дождя, лица бледны. Разница лишь в том, что лицо Лоренцо хранило серьёзность, то у отца наоборот — светилось облегчением и радостью.

— Фьора, дитя моё! Нашлась! Слава Богу! — отец бросился ко мне и крепко обнял, припав губами к моей макушке, а я крепко обняла его в ответ. — Мы все места себе не находили…

— Отец, прости меня… я в запале, не подумав, выкрикнула, что ненавижу тебя! — пылко шептала я, сильнее к нему прижавшись.

— Нет, Фьора, ты в своём праве ненавидеть, потому что сделанное мной и впрямь было предательством по отношению к тебе, так что в самую пору просить прощения мне, — приподняв моё лицо за подбородок, отец нежно поцеловал меня в лоб.

— Но я вовсе не питаю к тебе ненависти и не держу зла, клянусь, — не оставила я попыток убедить его.

— Задала же ты нам всем — моим людям и мне самому работы сегодня, — мягко упрекнул меня до сей поры молчавший Лоренцо. — Твой отец и мои люди со мной едва ли не всю Флоренцию вверх дном перевернули, чтобы тебя разыскать.

— Мне жаль, что я так заставила всех вас изводиться, — улыбнувшись Лоренцо, я опустила голову. — Лоренцо, я должна тебе кое-что рассказать, это очень важно, и…

— Не стоит беспокойства, Фьора, — не дал мне закончить Медичи, — я уже знаю обо всём от твоего отца. Должен сказать, меня несколько задело, что синьор Бельтрами не обратился сразу ко мне, — немного посуровел голос властителя Флоренции, — но ничего, всё ещё можно исправить.

— Синьор Ласкарис, — отец выпустил меня из объятий, подошёл к Деметриосу и пожал ему руку, — я благодарен вам за то, что вы позаботились о моей дочери. Спасибо!

Распрощавшись с Лоренцо и Деметриосом, я и отец покинули дворец Медичи. Всю дорогу до дворца Бельтрами мы проделали в полном молчании. Я ждала от отца нравоучений, нечто вроде «Ты не должна была убегать из дома, совсем одна и по темноте, как у тебя только бессердечия хватило», но всю дорогу до нашего дома он подавленно молчал.
Леонарда, моя наставница и гувернантка — и та не обрушила на мою голову гневные отповеди, хотя я, взглянув один раз ей в лицо, с чувством горечи и стыда поняла, что всё время моего отсутствия она проплакала — опухшие глаза и нос врать не могут.

Поднявшись к себе в спальню, я переоделась из платья в ночную сорочку и поскорее поспешила скользнуть под одеяло. Уснула, едва голова коснулась подушки, но засыпала я со спокойной душой — в моём кошеле припрятан пузырёк с сильным ядом, и завтра мне не будет его жаль для моей любезной тётушки Иеронимы.

Глава 5 - Свыкаясь понемногу
9 мая 2018 г., 21:29
      Случись кому-нибудь задать мне вопрос, у чего не существует никакой меры и никаких границ, до превращения моей жизни в ад я бы ответила, что у любви. Блаженный Августин говорил, что мера любви — любовь без меры. Это, видимо, он забыл упомянуть людскую гадливость и сказочный идиотизм в сочетании с неуёмной тягой вытащить на белый свет чужое грязное бельё. У этих уродливых явлений тоже нет пределов. Да, слухи про то, что я «родила Флавию от Дьявола» по городу ходить перестали… Господь милосердный, даруй некоторой части населения Флоренции мозги! В тот день, когда предстала перед судом Синьории по обвинению в «колдовстве, сношении с Дьяволом и рождении от него ребёнка», я никак не могла даже мимолётной мысли допустить, чем обернётся заступничество Джулиано Медичи. То, что Джулиано за меня вступился, ему же и боком вышло — невероятным для нас образом мы узнали из городских слушков, что два года назад были любовниками в тайне от всех и что Джулиано является родным отцом Флавии, которую почему-то до сих пор не признал. Но про меня и Джулиано сплетничали уже не с такой ретивостью — наверно, подействовал устрашающе пример изгнанного из Флоренции на два года Франческо Пацци и повешенного Марино Бетти.
Ну, хоть какая-то радость — внебрачный ребёнок уже не от Люцифера, а от Джулиано Медичи…
Не всё так безнадёжно с умами моих сограждан, если стараться мыслить без негатива.
Господи, прости меня за мысли о верёвке, мыле и табуретке по причине окружившей меня глупости некоторых представителей вида людского!..

— Джулиано, Симонетта, простите меня, что так получилось, — повинилась я перед пришедшими ко мне в гости Джулиано и Симонеттой, заплетая косички перебирающей мои украшения Флавии. — По моей вине объектом сплетен вместе со мной стал Джулиано.
— Фьора, моя дорогая, никто из нас — ни Джулиано, ни я — тебя ни в чём не виним, — ласково мне улыбнувшись, Симонетта присела на постель рядом со мной и обняла. — Как быстро во Флоренции работают языки, мне и Джулиано прекрасно известно.
— Симонетта права, Фьора, — поддержал возлюбленную младший Медичи, — нет твоей вины, что ты стала объектом толков. Думаешь, про меня и Симонетту никто не распускал грязных сплетен? Ошибаешься, много говорили дурного. Так что не падай духом.

Я и не унывала, не падала духом, как мне и советовал Джулиано. Вопреки всему, радовалась жизни, насколько это возможно, растила Флавию и воспринимала все пересуды с мысленно гордо поднятым средним пальцем.
— Мама, так этот дядя — мой папа? — с невинным детским любопытством спрашивала меня Флавия, указывая ручкой на Джулиано.
Молодой человек смущался, краснел и старался тщательно подобрать слова, чтоб не обидеть девочку, но и не поддерживать иллюзий у неё.
— Нет, милая, Джулиано вовсе не твой папа, это люди вокруг всё от безделья болтают, — отвечала я Флавии, беря её на руки и прижимая с нежностью к себе.
— А кто мой папа тогда? — не оставляла попыток выведать Флавия.
— Понимаешь ли, мой котёнок… — целуя Флавию в золотистую макушку, я пыталась выстроить в голове хоть какое-то правдоподобное объяснение. — Не у всех детей есть папы.
— Почему у меня папы нет? — тень печали легла на круглое личико крохи.
Мне следовало быть готовой однажды к тому дню, когда Флавия начнёт спрашивать меня о том, кто её отец. И теперь, услышав подтверждение тому, что у неё нет отца, наверно, на каком-то детском уровне сознания считает себя неполноценной, хуже других детей, да и эти разговоры случайных людей на улицах, что моя Флавия «нагулянная»…

Впервые в лексикон моей воспитанницы вошло это оскорбительное слово «нагулянная», когда в один погожий весенний день я взяла Флавию погулять вдоль берега реки Арно. В компании Кьяры и Хатун. Взяла с собой любимые игрушки девочки. Несказанно обрадованная и оживлённая прогулкой по речному берегу, Флавия купала в реке своих кукол, радостно носилась по берегу и смеялась, звала меня поиграть с ней в «догонялки».
«Мама, догоняй, догоняй!» — задорно выкрикивала на бегу девочка, махая мне ручкой и иногда оборачиваясь, посмотреть, следую ли я за ней.
Я, Кьяра и Хатун следовали за малышкой и не смогли сдерживать улыбок, глядя на то, в каком она прекрасном настроении и как ей весело. Правда, бурно протестовала, когда я повязывала на её голове косынку — солнце в тот день припекало сильно, и я боялась, как бы Флавия не получила тепловой удар.
Присев возле отмели, Флавия занималась своими куклами — высадив их в одну шеренгу. Мне и Кьяре с Хатун довелось немного искупаться в реке, вылавливая иногда уносимых речкой кукол моей малой и ревностно наша троица следила за тем, чтобы Флавия не лезла в реку. Спокойно играли с ребёнком и никого не трогали, Флавия всё спрашивала меня, как мы назовём какую-нибудь из её кукол.
«Давай Персефона?» — предлагала я назвать одну куклу в честь богини древнегреческой мифологии.
«Нет! Фьора — как тебя!» — возразила решительно Флавия.
«Моя ж ты радость, это так с твоей стороны мило!» — крепко обнимала я Флавию и целовала в щёки, на что она обхватывала меня ручками за лицо и влепляла мне исполненные дочерней нежности поцелуи в ответ в щёки и в нос.
Спустя не столь уж и долгое время к нашей компании подошла рыженькая девочка с россыпью веснушек на лице, чуть постарше моей Флавии на вид и попросила поиграть куклу, робко коснувшись её рукой.
«Что, Флавия, разрешаешь девочке немного поиграть? Не будешь жадничать?» — спросила я.
Приятно удивлённая нежданной компанией, Флавия позволила новой подруге присоединиться к её игре в куклы. Через какие-то минуты две девочки сдружились, так что случайный зритель мог бы принять их за двух сестричек. Новая подруга Флавии учила мою воспитанницу тому, как проводить кукольные балы, дуэли, свадьбы. Флавия с азартом перенимала те знания, которым учила её товарка. Кьяра, Хатун и я смотрели на играющих девочек и вспоминали себя примерно в их возрасте, как точно так же играли все вместе втроём, будучи детьми. Нахлынула ностальгия…
Но столь дивную картину обязательно что-то или кто-то испортит. Так и испортило — заявилась какая-то женщина, рыжеволосая — как и та девочка, играющая с Флавией. Судя по одежде, женщина принадлежала к аристократии. Брезгливо окинув взором меня и моих подруг с моим ребёнком, она взяла за руку свою дочь и увела прочь от потрясённой таким поворотом событий Флавии, уведённая малышка от неожиданности даже куклу выронила — когда мать резко её схватила. Напоследок эта особа презрительно бросила: «Лукреция, ты потомок благородных Орнести, тебе знаться с нагулянным отродьем Фьоры Бельтрами — себя низко ценить!»
Только благодаря схватившим меня по обе стороны Кьяре и Хатун я не бросилась следом за этой женщиной и не выцарапала ей глаза за то, что она посмела оскорбить мою Флавию. Конечно, Флавия — никакая не Флавия, а Иеронима Пацци под омолаживающим зельем, но я никому не спущу унижение достоинства моей подопечной.
Так малышка Флавия впервые узнала слово «нагулянная». Самое ужасное, что она начала задавать мне вопрос: «Мама, а что значит нагулянная? Что это за слово?». А я теряюсь. Не знаю, не рановато ли ребёнку знать о том, что на свете существуют такие мерзкие породы людей вроде той мрази, что Флавию нагулянным отродьем обозвала. «Это очень плохое слово, моя малышка. Воспитанные и культурные люди им не бросаются», — отделалась я таким объяснением.

— Так получилось, что я очень сильно мечтала о ребёнке… так хотела стать матерью… вот мой ангел-хранитель и подарил мне тебя — оставив на пороге нашего дома, где тебя и нашла я с Леонардой… — и тут в своих попытках объяснить Флавии, откуда она взялась, кто её отец, я не сильно погрешила против действительности.
К моей тоске по уехавшему на войну Филиппу, до срыва покровов с причин моего замужества, примешивалась горечь того, что после той единственной брачной ночи я не забеременела. Сожалела о том, что Небесам не было угодно благословить ту ночь, чтобы в отсутствие мужа у меня появилось утешение — зародившаяся у меня под сердцем новая жизнь, моё с Филиппом дитя — мальчик или девочка… не так уж и важно, какого пола был бы ребёнок, если он или она — продолжение моей с супругом любви… Да, конечно, если бы он ещё меня любил… Так что в том, что в ту ночь я не смогла зачать, есть и светлая сторона — ни к чему мне ребёнок от человека, отучившего меня от излишней доверчивости, хотя всё равно бы любила этого ребёнка — дитя не виновно в том, что его отец не эталон чести и порядочности.
— Ой, мамочка, так тебе меня Бог подарил? — просияло восторгом личико Флавии, а чёрные глаза девочки счастливо засверкали.
— Да, моя радость, Бог подарил. Как ответ на мои мечты о материнстве, — не стала разубеждать я кроху.
«Вот только за какие грехи — не знаю», — едва не вырвалось у меня грустно-ироничное.
Нет, я, конечно, очень успела полюбить Флавию за всё то время, что она прожила в палаццо Бельтрами. Да, поведение Флавии меня часто раздражало, она росла очень капризной и балованной девочкой, и в этом есть доля моей вины, она требовала и занимала едва ли не всё моё внимание — громко его себе выбивая. Флавия часто вредничала и портила мои вещи, опрокидывала мне на одежду еду, её никак нельзя было уложить спать без обязательного чтения ей перед сном сказок и сонетов. Флавия даже в ванной комнате мне покоя не давала, даже в ванной комнате — Святая Дева! — я не могла побыть одна и в тишине! Ранее я считала тишину в палаццо Бельтрами удручающей, после появления Флавии я о ней мечтала! Мечтала о том, чтобы никто не «мамкал» раз сто за минуту и чтобы меня не лапали. Да-да, маленькая и неугомонная Флавия с её любовью обниматься и забираться ко мне на руки, обхватывать меня за шею ручками успела меня залапать на двадцать лет вперёд. Стоило же мне улучить благодаря отцу, Хатун и Леонарде свободную минутку и скользнуть тихой сапой в ванную помыться, как спустя минут пять меня отыскивала Флавия. Плюс ко всему натащит своих кукол и мне в ванну, полную мыльной воды накидает, мол, приятного омовения, мамочка. Господи, ну не так я себе материнство представляла…
Я мечтала о былых временах тиши и покоя, когда я была просто Фьора Бельтрами, а не тайная графиня де Селонже, когда жила просто под защитой любви ко мне моего отца и Леонарды… Я мечтала о том, чтобы небесные силы хоть на недельку забрали меня куда-нибудь подальше от ребёнка, чтобы я могла просто по-человечески выспаться! Но я никогда не мечтала о том, чтобы высшим силам было угодно забрать от меня и отдать кому-то другому Флавию. Да, её поведение меня до зубовного скрежета и нервной дрожи по всему телу раздражало порой, но я люблю её, а она любит и считает своей матерью меня. Исчезни этот ребёнок из палаццо Бельтрами, он превратится во всего-навсего хорошо полируемый склеп без весёлых игр и смеха девочки. Я, конечно, могу только мечтать о тишине, но не ценой того, чтобы у меня забрали и отдали другим Флавию.
Даже когда на меня косятся с пренебрежением случайные люди, даже когда мимо проходящие монахини шепчутся «насколько низко Фьора Бельтрами пала».
На днях был ужасно обидный случай, когда я пошла с Флавией и Леонардой на рынок. Сложилось так, что пока стояли в очереди за мясом на рынке, Флавия не утерпела до дома и обмочилась, сидя у меня на руках и громко плакала от того, что ей отвратительно в мокрой одежде. Дёрнул же чёрт меня попросить одного почтенного мужчину пожилых лет пропустить меня вперёд, чтобы я и Леонарда быстрее купили это чёртово мясо, и пошли домой менять одежды Флавии. Я просила этого мужчину очень вежливо, корректно. Надеялась, что он войдёт в моё положение — мало ли с кем случиться может, что с маленьким ребёнком приключится неожиданность. Ага, больше верь в людское понимание, дурочка наивная.
«А трон Франции не хочешь? Не думай, что если один раз два с лишним года назад ноги раздвинула, все теперь тебе по гроб жизни должны!» — был ответ этого «доброго дяденьки». Со злости наступив ему каблуком от души на ногу, я с Флавией на руках убежала прочь от этого мясного прилавка, а следом за мной бежала встревоженная Леонарда и умоляла не бежать так быстро. Придя домой, я просто закрылась в ванной — после того, как выкупала Флавию и переодела её в сухую одежду, и прорыдала часа два. Больно, горько и обидно…

      Джулиано и Симонетта стали частыми гостями в палаццо Бельтрами, что приносило мне только радость. Я полюбила эти визиты, беззаботные и весёлые разговоры, прогулки с Симонеттой и Флавией по саду внутреннего дворика. Мне нравилось секретничать о своём девичьем с Симонеттой.
Я не смогла бы побороть дружескую симпатию к ней, даже если бы очень захотела — столько было в Симонетте естественного очарования, доброты, чуткости и искренности… И как только можно ненавидеть такого светлого и замечательного человека? Ага, так я же сама её когда-то не столь уж давно и ненавидела только за то, что Симонетта — избранница сердца Джулиано Медичи, безответной влюблённостью к которому я мучилась. И очень хорошо, что эта ненависть канула в небытие, как и влюблённость в Джулиано. Подумать только, ведь я сама себя из ревности и глупости лишала дружбы с такой женщиной потрясающей душевной красоты, как Симонетта!
Право же, что мне мешает стать подругой Симонетты? Влечение к Джулиано в пору девичества истаяло как снег по весне, ревность больше не иссушает, так что ничего не препятствует дружбе и с младшим Медичи. Тем более, что тогда на заседании Сеньории по моему делу молодой человек принял мою сторону — не потому, что преследует какой-то свой интерес, помогая мне, а из желания отстоять справедливость и защитить от наветов ни в чём неповинную девушку.
Даже Кьяра Альбицци, моя лучшая подруга с самого детства, ранее никогда не жаловавшая Симонетту, поневоле прониклась к ней симпатией. Я не прикладывала к этому свою руку, всё произошло само. Кьяра, как и я сама, недолго была в силах сопротивляться очарованию, доброте и искренности с чуткостью Симонетты, её лишённой надменности и чванства манере держаться с людьми.
— Знаешь, Фьора, сейчас я жалею, что раньше относилась с таким предубеждением к нашей красавице на всю Флоренцию, — поделилась со мной как-то Кьяра, навестив меня и Флавию в палаццо Бельтрами. — Симонетта хороший человек, а вот я в отношении неё заблуждалась. Признаюсь честно, она стала мне очень нравиться, когда тебя поддержала.

Так вот и сменилась антипатия Кьяры к Симонетте на лояльное отношение, а это значило, что теперь в кругу близких мне людей одной верной подругой стало больше, причём подруга с детских лет и новообретённая прекрасно поладили между собой.

«Звезда Генуи» и «Несравненная», как прозвали донну Веспуччи во Флоренции, всегда неизменно была ласкова и очень доброжелательна ко мне и Флавии. Никогда она не приходила без какого-нибудь подарка для малютки — то принесёт сладости, игрушки или ленточки для волос, какие-нибудь милые безделушки…
Конечно, мне было приятно такое тёплое отношение прекрасной генуэзки к моей воспитаннице, но я опасалась — как бы Симонетта не избаловала мне дитя, чем я с ней и поделилась.
— Фьора, прошу — не лишай меня радости побаловать малышку, — заискрила в её глубоких чёрных глазах грустная мольба, — с моим нынешним состоянием здоровья мне вряд ли доведётся побаловать собственную такую же прекрасную дочурку, как твоя Флавия.
— Если это правда доставит тебе радость, Симонетта. Только постарайся не слишком портить характер Флавии, — с раздражением я смахнула украдкой набежавшие на глаза слёзы.
В моей памяти всплыл устроенный Лоренцо Медичи бал в конце января. Джулиано, сидевший на ковре подле Симонетты, не сводящий с неё влюблённого взгляда, а молодая женщина улыбалась и часто наклонялась к нему. Её хрупкая, нежная красота, несущая в себе нечто печальное, почти прозрачная рука лежит на плече Джулиано, синие прожилки вен видны под белой кожей, рельефный рисунок ключиц в вырезе платья. Слова Деметриоса о неизбежности смерти Симонетты…
«Ей осталось жить не более пятнадцати месяцев. Флоренция будет в скорби, но вы этого не увидите», — всплыли из глубин воспоминаний слова пожилого греческого учёного.
Будь я сама на месте Симонетты, если бы страдала от её недуга… когда нет шанса не то что родить ребёнка от любимого человека, но и выносить это дитя, меня бы мысли об этом тоже очень больно жгли. Может быть, поэтому Симонетта с такой сердечностью отнеслась к Флавии?..

Впрочем, все эти слухи о моей связи с Джулиано Медичи и рождении от него ребёнка, как быстро вспыхнули, так и сошли на нет. Потому что вряд ли бы кто из сплетников захотел испытать на себе гнев Лоренцо.
Шептаться обо мне на улицах родного города стали уже в совершенно ином ключе…
— И не надоело ещё никому мусолить, с кем могла согрешить Фьора в пятнадцать лет и от кого родила?
— Не то слово, как гарпии налетели на бедную девочку!
— Даже если Фьора правда родила Флавию, не будучи замужем, что с того? Разве это отменяет тот факт, что у Фьоры очень отзывчивое к чужим бедам сердце и она всегда помогала бедным?
— И то верно, даже если Фьора действительно когда-то оступилась, хорошим человеком быть она от этого не перестала.
— Я скептически отношусь к тому, что Флавия — родное дитя Фьоры… но даже если всё так и есть… тем, кто Фьору песочит, какое до этого дело? Фьора с синьором Бельтрами сама растит Флавию и заботится о ней, а не посадила кому-нибудь из этих сплетников на шею.
— Да. Ведь если предположить, что Фьора стала матерью, но не замужем, то она ни на кого из тех, кто треплет её имя в пересудах, не сваливала хлопоты о своём ребёнке.
— Так вот о чём и речь! Пусть родила безмужней, но к своим обязанностям матери относится ответственно.
— Каких людей больше всего недолюбливаю, так это мастеров толпой кидать камни в человека, которому случилось ошибиться даже один раз за всю жизнь.
— То-то, как погляжу, камни в огород Фьоры кидают мнящие себя праведниками безгрешными!

Скрашивали весь абсурд, в котором приходилось жить мне и моим близким, дружеские визиты в наш дом Деметриоса Ласкариса и его слуги Эстебана. Пожилой учёный и мой отец могли часами обсуждать политику, живопись, литературные произведения, делиться своими планами — сидя в креслах в гостиной, или избирая местом для беседы органный зал отца.
— Помните, что вы предсказывали мне, синьор Ласкарис? — обращалась я к греческому учёному.
— Да, помню: несчастья, позор, монастырь, изгнание из Флоренции… — отвечал он мне.
— Как так вы не предсказали мне, что я стану матерью, не родив? — дружелюбно поддевала я пожилого мужчину, чем вызывала у него смех.
— Донна Фьора, мне бы не хотелось вас огорчать… я пытался создать противоядие к тому омолаживающему эликсиру, но ничего не выходит… мне жаль!
— Право, синьор Деметриос, не стоит сожалеть. Ребёнком Иеронима намного милее, чем взрослая, — как говорил отец, да и мы все прикипели к малышке Флавии… пусть всё останется как есть.

Глава 7 - Кого никак не ждёшь
6 августа 2018 г., 11:28
      Утро нового дня встретило меня беспощадно бьющими в лицо солнечными лучами, струящимися через открытое окно, тонкие занавески на котором колыхал прохладный ветерок. Кьяры и Симонетты в комнате не было. Их я обнаружила во внутреннем дворике, когда выглянула в окно. Обе девушки совершали прогулку вместе с донной Коломбой и Леонардой, которая вела за ручку как всегда нарядно одетую Флавию и очень тщательно следила, чтобы девочка не подбирала и не тянула в рот ничего с земли — что Флавия намеревалась сделать.
Окончательно отойдя ото сна, захотела проведать отца, которого обнаружила перебирающим документы в его студиоле. Немного досадно, что из-за большой занятости отца с документами мы не могли вдоволь побеседовать обо всём, что придёт в голову, но мой родитель весьма приятно меня поразил, обмолвившись, что выделил в приданое Хатун двадцать тысяч флоринов золотом. Руководствовался отец соображениями, что в будущем Хатун и её супруг могут захотеть обзавестись собственным домом и уютно обустроить его, или захотят вместе уехать отдыхать на какой-нибудь водный курорт Италии, так что такая сумма будет хорошим подспорьем для супругов Альварес. На столе отца лежал подписанный чек на эти самые двадцать тысяч золотых флоринов, который отец поручил мне отдать Хатун лично в руки.
Разумеется, я не стала с этим медлить и, взяв вексель в руки, отправилась на поиски Хатун. Подругу я нашла в столовой, вместе с её мужем. Юная татарка и Эстебан сидели за столом, с аппетитом уплетая испечённые Леонардой медовые лепёшки, которые запивали разбавленным вином.
До того, как я дала им о себе знать, они весело болтали о своих совместных планах на жизнь, ласково переглядывались и держали друг друга за руки.
И хоть вид у них обоих был уставший, под глазами Хатун и Эстебана чуть виднелась синева — говорившая о том, что им обоим явно не пришлось спать прошлой ночью, выглядели они очень счастливыми. Заметив моё присутствие, они позвали меня присоединиться к их трапезе, но голод меня не беспокоил, поэтому я просто вежливо отказалась, отозвав Хатун в сторонку, чтобы с ней поговорить. Когда я рассказала Хатун о том, что мой отец выделил ей приданое, и протянула документ, она поначалу не хотела его брать и отказывалась, говоря, что это слишком щедро для неё со стороны синьора Бельтрами. Отнекивалась, говоря, что для неё в палаццо Бельтрами и так сделали слишком много, чтобы она ещё и деньги от моего отца принимала, и от неё даже прозвучала фраза «куда мне столько денег, что я с этими двадцатью тысячами флоринов золотом буду делать?». У меня же нашлись возражения, что Хатун более чем заслуживает такой щедрости и что в полной мере нам никогда не вознаградить её за годы преданности нашей семье. Но всё же мне удалось убедить Хатун взять этот вексель, сказав, что в будущем ей эти деньги пригодятся — если вдруг она и Эстебан захотят себе отдельный добротный дом, который нужно будет обустроить, и эти деньги будут хорошим подспорьем для семьи, когда появятся дети.
Хатун всё же согласилась принять подарок от так ею любимого и уважаемого синьора Франческо, с восторженными слезами на глазах обнимала меня и горячо шептала слова благодарности. Потом пожелала сидящему за столом мужу приятного аппетита, склонившись к нему и поцеловав в щёку, он бережно пожал ей руку и послал воздушный поцелуй. Хатун покинула столовую, перед уходом сказав, что пойдёт искать синьора Бельтрами, чтобы лично выразить ему свою благодарность за такую заботу о ней.

После заключения брака и празднования свадьбы Хатун с Эстебаном жизнь снова пошла по спокойной и размеренной колее. Синьора Альварес с супругом переехала жить на виллу Деметриоса во Фьезоле, где вместе с греческим учёным живёт её муж. Но, несмотря на это, Хатун и Эстебан часто навещали нас в палаццо Бельтрами. Хатун хвасталась тем, какую шикарную комнату Деметриос отдал им под брачные покои, рассказывала о повседневной жизни на вилле мессера Ласкариса и о его благожелательном к ней отношении. Упомянула вскользь, что Деметриос поощряет её интерес к наукам фармакологии и астрономии с анатомией — посчитав, что у юной татарки есть к этому способности. Глядя на молодую чету, даже неискушённый в жизненном опыте человек нашёл бы супругов Альварес очень довольными своим бытием после свадьбы.
Видя Хатун каждый раз — во время её с Эстебаном визитов к нам — такой жизнерадостной, сияющей и в вечно приподнятом настроении, я и Леонарда с отцом всё больше укреплялись во мнении, что поступили правильно — дав Хатун возможность самой распоряжаться своей жизнью на её усмотрение. Потихоньку девушка избавлялась от своей укоренившейся старой привычки называть меня хозяйкой. Иногда это слово проскальзывало в её разговорах со мной, я же мягко поправляла Хатун и напоминала, чтобы она просто звала меня по имени.
Деметриос тоже не обделял меня и моих близких своими визитами.
В основном пожилой греческий учёный приходил побеседовать с моим отцом. Рассказывал отцу про свою повседневную деятельность — научную ли или врачебную. Нередко Деметриос становился объектом внимания к нему маленькой Флавии, которая находила одетого во всё чёрное и длиннополое пожилого мужчину интересным и забавным, совершенно не пугаясь его мрачной наружности.
В меру сил для своего возраста, Деметриос играл с девочкой в догонялки или в прятки, читал ей книжки и рассказывал о своих путешествиях. Флавия слушала его с глубоким интересом, не шелохнувшись и приоткрыв рот.
Деметриос порой рассказывал Флавии о своих медицинских трактатах, над которыми он работает, лишь бы чем-то её занять — пока Леонарда управляется по хозяйству вместе со мной, забываясь, что перед ним маленькая двухлетняя девочка.
В такие моменты Флавия смотрела на синьора Ласкариса с таким выражением во взгляде её огромных чёрных глаз, точно хотела сказать: «Почтенный, вы понимаете, что с абсолютной серьёзностью рассказываете это двухлетке, которая всё равно не понимает, о чём вы?».
Выражение же дружеского внимания Деметриоса ко мне выражалось в том, что под его руководством я изучала полезные и пагубные свойства растений, медицину, приготовление снадобий и особых духов — пробуждающих плотское желание — и способы воздействия на особые точки человеческого тела, это желание усиливающие. Проходили занятия в моей студиоле.
Отец и Леонарда же думали, что я и Деметриос Ласкарис обсуждаем творчество античных авторов и современное изобразительное искусство. Меня не смутило совершенно, что Деметриос нарисовал для меня мужское тело и отметил на нём эрогенные зоны.
Синьор Ласкарис сделал это с хладнокровием и безразличием, присущим учителям анатомии, преподающим знания своим ученикам. И я приняла эту науку так, как хотел от меня пожилой врач. Без напускного стыда, которому всегда присуща определённая доля лицемерия, без отведения взгляда в сторону от далеко не целомудренной картины. Как-никак, невинной девой я быть перестала, разделив постель с законным мужем, поэтому не имеет никакого смысла играть перед Деметриосом в непорочную и трепетную монастырскую воспитанницу, заливающуюся краской смущения при виде мужчины. Про лицезрение мужчины без одежды вообще молчу.
— В некоторых странах Африки и Востока девочки учатся с самого детства доставлять мужчине удовольствие, — говорил мне на одном занятии Деметриос, — и это совсем неплохо, потому что через это власть женщины над мужчиной только укрепляется. Даже такое прекрасное создание, как ты, должна это знать. Овладев этим знанием, ты станешь только ещё опаснее.
«Именно то, что мне никогда не помешает», — подумала я, внимая каждому слову грека.
Касательно возбуждающих духов, которые Деметриос учил меня составлять, он сделал мне предостережение — посоветовав пользоваться ими не часто, а только в исключительных обстоятельствах.
— Женщины гаремов используют их, чтобы возбудить чувства своего хозяина и господина, а я сделал их ещё более совершенными, — добавил он с самодовольством изобретателя.
«Думаю, стоит эти духи как-нибудь пустить в дело. Только жертву найти сначала нужно подходящую. На муже, что ли, испробовать, если попадётся мне? Разве что для того, чтобы отплатить ему той же монетой за то, как он поступил со мной, чтоб мучился и собирал после всего сердце и душу по кусочкам — как делала я», — прокралась в мою голову шальная мысль, заставившая чуть растянуться в улыбке губы.
Да уж, доведись отцу и моей дорогой наставнице Леонарде узнать, о чём на самом деле я веду разговоры с Деметриосом, и чему он меня учит, точно бы не погладили по головке нас обоих. И вообще, им это знать ни к чему. Как обычно, меньше знаешь — крепче спишь.
Те науки, преподаваемые мне Деметриосом, я постигала с большим интересом и находила очень полезными и нужными, и к тому же, как сам Деметриос говорил мне, я делаю огромные успехи.

За стенами дворца Бельтрами жизнь тоже текла своим чередом. Яркая, многолюдная и шумная Флоренция, с сиянием дневного солнца как будто заливаемая золотым светом, такая оживлённая, жила своими обычными реалиями — как и всегда, процветало искусство и коммерция, на каждом углу бурлила жизнь, жажда этой жизни витала даже в воздухе.
А жизнь во дворце Бельтрами текла неспешно и мирно, как будто не происходило с нами всех этих недавних драм.
Флавия росла очень бойкой девочкой, демонстрировала свой гордый и свободолюбивый нрав — даже в те моменты, когда ей делали причёски и наряжали в платья: она непременно хотела выбирать сама то, что ей надеть, и если делали не так, как решила она, очень возмущалась. Малышке шли навстречу и одевали её в то, что она выберет сама. Это очень хорошо, что Флавия даже в таком раннем возрасте отстаивает свои желания и предпочтения.
День ото дня моя названная дочурка всё хорошела и обнаруживала перед домочадцами пытливый, незаурядный и жадный до всего нового ум. Любопытства ей было не занимать.
Конечно, тяга ко всяким проделкам у неё не делась никуда, глаз да глаз за ней нужен, но я и Леонарда с отцом справлялись и вовремя останавливали малышку от совершения очередной проказы вроде рисования на стенах моей косметикой и порчи моих небрежно брошенных на кресле платьев.
Капризности за столом, правда поубавилось, так что Флавия больше не устраивала концертов, когда её кормили, и еда не оказывалась ни на чьей одежде со скатертью и полом.
Зато маленькая Флавия взяла моду не спать по ночам, как будто с наступлением темноты и времени отхода ко сну в ней открывалось второе дыхание. Стоило сказать девочке, что уже ночь и ей пора ложиться спать, после прочтения сказок и пения перед сном, у Флавии находились отговорки: то она хочет пить, то проголодалась или ей нужно по естественной нужде, то хочет ещё послушать песен и сказок, или одеяло неудобное, подушка не мягкая, или она ещё хочет поиграть.
Конечно же, подушку Флавии всегда тщательно взбивали, и одеяло её было неплотным, как раз для выдавшегося очень тёплым мая — под которым ей не будет жарко. Чтобы не спать подольше, малышка находила любой повод.
Надо бы мне у моей милой Леонарды спросить, когда я была в возрасте Флавии — точно так же морочила ей голову, откладывая ненавистный отход ко сну?..
Вот именно поэтому уложить спать Флавию мне удавалось только к половине третьего ночи, уснуть после этого самой удавалось только под утро — когда наступивший новый день прогоняет ночной мрак над спящим городом.
Для меня было загадкой, откуда в детях столько жизненных сил, чтобы не спать до половины третьего ночи и потом как ни в чём не бывало просыпаться в семь или восемь часов утра? Да, Флавия именно так и делала, из-за чего я в сутки спала от силы четыре часа! Всего четыре чёртовых часа, Господи!
От частого недосыпа я стала менее собранной, мне было труднее на чём-то сконцентрироваться, буквально спала на ходу. Полноценный и здоровый сон теперь стал для меня чем-то из области мифологии.
Сложнее было что-то удержать в памяти. Из-за нехватки полноценного сна я неуклонно превращалась в какую-то вечно мрачную, вспыльчивую, недовольную и раздражительную женщину. Едва сдерживаемая злость стала моей постоянной спутницей.
Иногда мне случалось сорваться на отца или на Леонарду, стоило им обратиться ко мне с невинным вопросом — о чём я потом ужасно сожалела даже после их уверений, когда перед ними извинялась, что они не сердятся на меня.
Плюс ко всему, не добавляло мне самообладания и подчас поведение Флавии. Все эти её ночные активности, когда она упорно не хочет ложиться спать, её тяга озорничать, её непослушание. Удержание себя в рамках, чтобы не сорваться на ребёнке, давалось мне с трудом.
Меня нельзя было в детстве назвать подарком небес, но, как бы я ни испытывала терпение Леонарды и отца, они никогда не повышали на меня голос, никогда не поднимали на меня руку, поэтому и я ни за что не стану выплёскивать на ребёнке свои издёрганность и раздражение. Не хватало только для полного «счастья», чтобы меня боялась собственная дочь.
Дошло до того, что я стала частой клиенткой аптеки синьора Ландуччи, к которому постоянно наведывалась за успокаивающими и снотворными настойками, впрочем, мало мне помогавшими.
В зеркало мне вообще стало страшно на себя глядеть — из его ровной глади на меня смотрела измотанная и задёрганная женщина с серовато-бледным цветом лица, из серых глаз которой медленно утекает жизнерадостность, а под самими глазами обозначились заметные тёмные круги, щёки похудели и стали острее скулы. В сказочную красотку я превратилась, конечно, саркастично выражаясь. Всё меньше остаётся следа от прежнего цветущего облика прежней Фьоры Бельтрами…
С каждым днём я всё меньше ощущала себя молодой, красивой и живой женщиной, скорее каким-то ожившим механизмом по удовлетворению потребностей ребёнка. Переставала чувствовать, что принадлежу себе, поскольку дочь занимала львиную долю моего времени. Выкроить же хотя бы жалких пару часов на сон удавалось благодаря помощи мне в заботе о Флавии Леонарды и отца. Не представляю, что бы я делала без них — медленно сошла бы с ума, наверное.

И если дома ещё могла существовать более-менее сносно, то мои сограждане-флорентийцы заимели новое очень «милое» справление своего досуга, как попытки вызнать у меня, кто же настоящий отец Флавии. Мадонна всеблагая, все эти люди где свои мозги с чувством такта растеряли или в какие азартные игры просадили безвозвратно? Сама себе удивляюсь, как я ещё не приложилась моей головой о любую подвернувшуюся рядом стену, хотя очень близка к осуществлению этого желания.
В полной мере я познала «прелесть» ощущения неловкости и стыда, когда полными идиотами себя проявляют мои сограждане, но почему-то краска бросается в лицо мне и щёки горят мои. Вот почему невообразимо глупо себя ведут мои соотечественники, а от жгучего стыда за их поведение не знаю, куда деваться, я?..
На рынок, в книжную лавку или к портному, в церковь спокойно прийти нельзя, чтоб кто-нибудь не пристал со своими попытками выспросить имя родного отца Флавии.
В такие моменты меня посещала белая зависть к сбежавшему из Флоренции от родных в Венецию Пьетро Пацци. Хорошо сейчас Пьетро в Венеции, наверное. Живёт, учится и работает, скорее всего, при какой-нибудь художественной мастерской, осваивает живопись, никто его не донимает сплетнями и расспросами, как это делают со мной. Должно быть, сейчас Пьетро катается себе в своё удовольствие на гондоле по каналам Венеции и радуется, что сделал ноги из этого рассадника непуганых идиотов, которым на поверку оказалась Флоренция — где продолжаю жить я.
Везёт же некоторым. Вот же молодец мой кузен, захотел — и уехал к чертям из этого сумасшедшего дома, в который превратилась для меня родная Флоренция.

Помимо любителей допытывать меня вопросами касаемо того, кто приходится отцом Флавии, нашлись и те, кто решили, будто бесконечно меня облагодетельствуют, если женятся на мне и признают себя отцом моей дочери.
Разумеется, мой давний поклонник Лука Торнабуони, всегда увивавшийся за мной хвостом и просивший у меня разрешения просить моей руки у моего отца, попадал в эту категорию, как оказалось.
Боже, где и когда я успела так нагрешить?
Ладно бы, Лука просто просил моей руки. Это благой порыв — признать своим ребёнка, чтоб ему не приходилось жить с невидимым клеймом бастарда на лбу. Но, если просишь руки у женщины, которая растит ребёнка без отца, какого чёрта тогда ей говорить «Тебе будет очень трудно устроить свою семейную жизнь во Флоренции, потому что мало, кому нужны внебрачные дети»?! Вот спасибо тебе огромное, Лука! Прямо огромнейшее и чистосердечное спасибо за тонкий намёк «Выходи за меня, а то никто не возьмёт тебя замуж с твоей внебрачной дочерью», прозвучавший в твоих словах!
Само собой, я послала к чёрту Луку Торнабуони с его благодеяниями, которыми он хотел осыпать меня и Флавию, отказавшись наотрез выходить за него замуж, и добавив, что я лучше с купола Дуомо кинусь вниз головой — чем стану его женой.
«Как бы тебе пожалеть однажды не пришлось о своих словах», — зло пробурчал мне молодой человек, удаляясь.
По крайней мере, одним болваном в моей жизни меньше. Ещё чего, выходить замуж за того, кто ведёт себя так, словно мне великое одолжение делает — зовя к алтарю и обещая признать отцовство над моей дочерью.
Тоже мне, великий благодетель! Тьфу! Так говорить о Флавии, словно она не маленькая живая девочка, нуждающаяся в родительской любви, а какой-то досадный лишний груз, довесок какой-то. Так что даром Флавии не сдался такой «папенька». У неё есть замечательный дедушка, мой отец, так что без отцовской любви и ласки девочка не останется.
Сомнительное удовольствие, если говорить откровенно — стать женой мужчины, который хочет выглядеть благородным героем и потешить своё тщеславие за счёт меня и Флавии.
Подозреваю, если бы я и согласилась связать себя с ним узами брака, спустя два года семейной жизни нередко звучали бы упрёки, что я и Флавия должны быть благодарны по гробовую доску, что он взял меня в жёны и признал моего ребёнка. Нет уж, хватит с меня всех этих «рыцарей без страха и упрёка»! Когда была безмужняя — особо не жаловалась, потому что было не на что.

Так Лука не оставил своих попыток склонить меня к замужеству. Отправил своего посыльного ко мне в дом с запиской, где принёс мне извинения, если какие-то его слова меня неприятно задели. Признавался в своей неземной любви ко мне и в желании связать со мной свою жизнь. Говорил в послании, что Флавия для него чувствам ко мне не помеха. Также писал в послании, что его родители не станут возмущаться наличию у меня дочери, поскольку не посмеют возразить богатству и влиянию моего отца. Просил выйти за него замуж и давал три дня на размышления.
Три дня ждать я не стала. В тот же час, как было доставлено послание от Луки, написала записку и поручила посыльному молодого Торнабуони немедленно доставить Луке мой ответ и вручить лично в руки. Написала в письме Луке, что вообще не хочу замуж ни за кого и от его предложения отказываюсь, что мне вполне хорошо и без мужа. Напоследок сказала в письме, что ни за что на свете не стану женой человеку, для которого моя дочь «досадное приложение к матери».
Вероятно, Лука правильно меня понял и оставил в покое, прекратив донимать попытками затащить меня к алтарю. Хвала всем святым, я и моя семья можем жить спокойно! Аллилуйя!

Но недолго продлилось моё наслаждение покоем — Лука был не один такой, кому в мысль пришло, что раз я воспитываю ребёнка без мужа, то буду цепляться за любые замаячившие на горизонте шоссы и брэ. И, соответственно, являю собой лёгкую цель, с которой даже особо стараться не надо, чтобы заполучить её себе, пока смерть не разлучит.
И Доменико Аккайоли был как раз из этой категории людей. Он тоже звал меня замуж. Спасибо, что без намёков «Выходи за меня, всё равно больше никому с внебрачным ребёнком нужна не будешь», как это было в случае его предшественника Луки Торнабуони.
Доменико нанёс визит мне в палаццо Бельтрами, когда я была занята тем, что играла во внутреннем дворике в прятки с Флавией. Я постоянно должна была водить и искать её. Хотя с этим трудностей не было, потому что, когда Флавии надоедало прятаться, она кричала из своего укрытия «Мама, я здесь, здесь!», благодаря чему я могла её быстро найти.
С ласковой иронией я объясняла дочурке, что смысл игры в прятки как раз в том, чтобы тебя не смогли найти. И давать обнаружить ведущему своё укрытие нужно только тогда, когда ясно будет сказано «сдаюсь». Видать, мне пока не постичь неповторимой логики моей малышки. Мою с Флавией игру на свежем воздухе прервал старый Ринальдо, сообщивший мне о визите Доменико Аккайоли, который дожидается меня в зале. Флавию я отвела к Леонарде и поручила девочку ей, а сама пошла встретить гостя.

Как всегда, от Доменико Аккайоли исходил стойкий аромат духов, что у меня возникало ощущение, будто юноша совершил ограбление парфюмерной лавки. Изысканно одетый с иголочки молодой человек встал с кресла и поприветствовал меня полупоклоном, потом приблизился и взял меня за руку, коснувшись губами ладони. Чёрные густые волосы его были аккуратно уложены и красиво ниспадали на плечи. Если бы ещё не этот убийственный запах духов, от которых я едва сдерживаюсь, чтоб не лишиться сознания!
— Знаешь, Фьора, я очень сочувствую тебе, что ты оказалась в такой ситуации — когда тебе полощет кости чуть ли не весь город, — начал молодой человек, — представляю, как тебе сейчас непросто.
— Спасибо за участие, Доменико, — со сдержанной вежливостью поблагодарила я его, — но я вполне справляюсь.
— Я пришёл к тебе, чтобы просить твоей руки. Я охотно признаю Флавию своей дочерью, чтобы от тебя и девочки наконец-то отстали. Поверь мне, это будет для тебя и Флавии хорошим выходом, как впрочем, для меня…
— Вот тут я тебя немного недопоняла, — озадачилась я последними словами Доменико, — тебе-то какой прок, кроме денег моего отца, брать меня в жёны и признавать своим моего ребёнка?
— Мы могли бы помочь друг другу, Фьора. Добрая половина Флоренции с абсолютной серьёзностью обсуждает твою альковную жизнь. Моя проблема такого же толка — только считают побывавших в моей постели мужчин. Если бы мы поженились, про нас бы перестали ходить по городу сплетни, и моя матушка донна Ассунта наконец-то перестала бы отказывать от нашего дома моему любимому другу Витторио Альбиони, — произнеся эти слова, Доменико умоляюще и с некой обречённостью смотрел на меня своими зелёно-карими глазами, в которых затаились слёзы.
— То есть, ты хочешь сказать, что желаешь на мне жениться и признать отцовство над Флавией, чтобы у тебя была ширма в виде жены и ребёнка, и чтоб больше никто не подозревал тебя в содомии? — с лёгкой иронией озвучила я вывод, к которому пришла, исходя из слов своего гостя.
— Фьора, умоляю, соглашайся! Я буду бесконечно тебе благодарен, если ты меня выручишь! Я не могу обещать тебе любви, но зато обещаю, что ты и Флавия будете жить в комфорте и спокойствии! — горячо взмолился юноша, сжав в замок руки.
— Прошу меня извинить, но я вынуждена огорчить тебя. В мои планы вообще не входит замужество. Даже чтоб прикрыть твои отношения с неким Витторио Альбиони. Хотя, признаю это, я очень сочувствую тебе и Витторио, что вам мешают быть вместе, — изрекла я со спокойной уверенностью.
— Фьора, замужество не будет обязывать тебя к супружескому долгу по отношению ко мне. Если ты пожелаешь завести любовника, я не скажу тебе ни слова упрёка, только бы ты держала это в тайне! — не оставлял Доменико попыток меня переубедить. — Кто знает, может быть, у нас со временем могут быть общие пассии…
— А ты знаешь, Доменико, я, пожалуй, всё равно останусь при своём мнении, что не выйду за тебя замуж. Извини меня, хорошо? Хочу быть сама хозяйкой своей жизни, чтобы не приходилось ни перед кем отчитываться, — еле смогла я проронить от сильного потрясения, в которое меня повергли слова молодого Аккайоли, про себя удивляясь тому, как ещё челюсть свою с пола подбирать не пришлось.
Да уж, этот день для меня оказался богатым на всякого рода сюрпризы. Я толком не могла посудить, возмущена я предложением Доменико или поражена. Это же надо было ему додуматься — предлагать мне брак с ним и признать мою дочь, чтобы у него было прикрытие в лице меня и Флавии, лишь бы его не подозревали больше в связях с мужчинами. Но, надо ему должное воздать, сам по себе план Доменико довольно оригинален. Я еле сдержалась, чтобы меня не пробило на смех в голос.
— Что ж, Фьора, извини за беспокойство, — Доменико поцеловал мне руку, собираясь уйти. — Я надеялся, что мы можем помочь друг другу разрешить свои проблемы, но раз на это нет твоего желания — ничего не выйдет. Желаю, чтобы у тебя и твоей дочери всё складывалось хорошо. — Поклонившись на прощание, Доменико вышел из гостиной. Я проводила его до дверей дворца, когда он уходил.
А после этого весьма занятного разговора я ещё долго сидела в кресле гостиной, подобрав под себя ноги, гадая в уме, что же это с людьми в моём городе, чёрт возьми, творится, и поддаётся ли это лечению.
Что теперь поделаешь, придётся потихоньку привыкать к тому, что больше ни один молодой человек в моём родном и любимом городе не взглянет на меня с желанием во взоре, со страстью. Признания в любви, если и доведётся услышать, то не столько мне самой, сколько состоянию моего отца.
Глубоко сомневаюсь, что не будь я единственной наследницей богатого состояния моего родителя, желающие просить моей руки взглянули бы в мою сторону, наслушавшись местных сплетен о том, что якобы я родила вне брака в пятнадцать лет.
Если только появится шанс поправить финансовые дела семьи или обеспечить себе прикрытие в виде жены и ребёнка, чтоб можно было без помех предаваться любви с представителями своего же пола и не вызывать подозрений.
Так что даже нет ничего плохого в том, чтобы местные молодые люди потеряли ко мне интерес. Без чужих любви и восхищения вполне можно хорошо прожить.

Днём позже, на следующий же день после того самого трудно изгладимого из памяти разговора с Доменико, меня очень сильно обрадовали своим визитом и здорово подняли мне настроение Кьяра и Симонетта с Хатун. Я же радостно бросилась обнимать подруг, безгранично довольная, что вижу их в своём доме.
Вчетвером мы немного посидели у меня в комнате и болтали, туда же нам подали невероятно вкусный яблочный пирог со стаканами охлаждённого мятного настоя с лимоном. Компанию нам составила Флавия, уговорившая Хатун поиграть с ней в куклы. Конечно, моя подруга давно из этого возраста вышла, когда в куклы играют, но не смогла отказать девочке, желая её порадовать.
Играя с Флавией, Хатун поведала, что Деметриос посчитал её способной к врачебной науке и сделал своей ученицей. Она и Эстебан с пожилым учёным попутно занялись обустройством комнаты — на тот случай, если проводимые Хатун ночи с супругом принесут плоды, и у них получится зачать ребёнка, как бы того очень хотелось самим Эстебану и Хатун.
Симонетта рассказывала о своей недавней поездке с Джулиано в Ливорно и о том, как было прекрасно отдыхать в небольшом особняке на берегу моря, дышать свежим морским воздухом, гулять босиком по согретому солнцем песчаному берегу, тем более с дорогим тебе человеком.
К Кьяре же с её дядюшкой Людовико Альбицци приехали в гости родственники — синьора Леонора Даванцатти с дочерью Аньезе и сыном Бернардо, тем самым наречённым Кьяры.
— Знаете, мои милые, а Бернардо не вызывает у меня неприязни. С ним можно поговорить о многом интересном, он даже хорош собой и меня не раздражает. Я вообще мало о каком юноше могу сказать, что он меня не раздражает, — обмолвилась с нами Кьяра.
Моё же повествование о сватовстве ко мне Луки Торнабуони оставило непередаваемое впечатление у Хатун и у Кьяры с Симонеттой. Мои подруги были возмущены его словам, которые я в точности воскресила в своей памяти. Были возмущены даже больше, чем я сама.
— Вот это просто потрясающая игра в рыцарство! Ничего не скажешь, великое снисхождение, — с недовольным сарказмом проронила Симонетта, нахмурившись.
— Можно подумать, если Фьора без мужа дочку воспитывает, так она готова у любого на шее повиснуть, кто пальцем поманит, — дополнила Хатун, недовольно покачав головой.
— Никогда бы не подумала, что Лука способен на такое поведение, — вздохнула и неодобрительно поджала нижнюю губу Кьяра, — как у него вообще язык повернулся… Намекать Фьоре, что она никому не будет нужна с ребёнком…
— Дорогие мои подруги, — обратилась я к троице девушек, — вам не стоит так близко к сердцу это воспринимать. Я уже и злиться на него забыла. Отказала ему в своей руке — и кончен на том разговор.
— А ведь мы не просто так к тебе сегодня пришли, Фьора, — раскосые чёрные глаза Хатун хитренько сверкнули.
— Да-да, Фьора. Ты что-то затворницей заделалась в последнее время. Никуда не годится, — Кьяра подсела рядышком со мной, обняла и поцеловала в щёку.
— Сегодня ты идёшь с нами погулять по городу, чтобы развеяться, и возражения не принимаются, — решительно заявила Симонетта. — Конечно, Флавия идёт с нами.
— Да! Я с вами иду гулять! — с наивной радостью воскликнула Флавия, оставив свои куклы, подбежала к Симонетте и обняла её за ноги.
Симонетта взяла девочку на руки и обняла, слегка покачав.
— Вы все вчетвером меня убедили, — чуть приглушённо рассмеялась я, ласково оглядев подруг и дочурку, — буду рада провести с вами время.
Стремление Кьяры, Симонетты и Хатун вытащить меня на прогулку по городу совпало с моим желанием куда-нибудь выбраться.
Впятером мы бродили по улицам Флоренции, наслаждались теплом ярко горящего в небесах солнца и дующим нам в лица порывами ветра, который запускал свои незримые пальцы нам в волосы.
Этот ясный и тёплый день совершенно не подходил для того, чтобы сидеть в четырёх стенах.
Наша небольшая компания успела посетить мастерскую Андреа Верроккьо, что несказанно обрадовало Флавию — так любившую там бывать. Если уж Флавия окажется в художественной мастерской, от созерцания картин и скульптур её за уши не оттащить.
После посещения мастерской Вероккьо мы немного пособирали цветы. Во время прогулки по берегу реки Арно, Симонетта предложила Флавии покидать камешки в реку, шутя соревнуясь, кто из них дальше кинет.
Прекрасная генуэзка поддавалась девочке, чтобы той не было обидно. Вот только Флавию больше возмутило то, что ей поддаются.
Когда же Флавии наскучило бросать камешки в реку, по её желанию мы немного поиграли в «догонялки», так что вдоволь набегавшаяся и уставшая девочка следующую часть прогулки продремала у меня на руках, склонив мне на плечо свою золотоволосую головёнку.
Посмотрели после прогулки вдоль реки выступления уличных артистов на площади перед Дуомо.
К тому времени немного разлепившая глаза Флавия сонливо улыбалась и показывала пальчиком на развлекающих публику людей, говоря: «Мамочка, они так поют хорошо. Красиво». Шёпотом я соглашалась с ней и покрепче обнимала, тоже наслаждаясь представлением.
Тут-то и заметила приблизившуюся ко мне с дочерью и моим подругам Корнелию Донати, облачённую в бордовое платье, сквозь вырезы на рукавах которого виднелся шёлк камизы кремового цвета. Медно-каштановые волосы женщины были убраны золотистой сеткой.
Я, Кьяра, Хатун и Симонетта обменялись с донной Донати дружественными приветствиями. Немного поделились друг с другом впечатлениями от выступления артистов, похвалили сегодняшнюю погоду.
— Фьора, моя дорогая, я давно хотела поговорить с тобой обо всей той ситуации, которая сложилась вокруг тебя, — начала дама Донати, немного комкая в руках белый платочек от волнения. — Мне бы хотелось помочь тебе её прекратить, если бы только нашёлся способ…
— Донна Донати, я уже настолько к этой ситуации привыкла, что начинаю раздражаться ею всё меньше, — ответила я ей миролюбиво.
— Неужели тебе не надоело быть объектом местных сплетен, Фьора? — не желала донна Корнелия уходить от этой темы. — Очень сильно в этом сомневаюсь. Почему бы просто не сказать правду, чтобы все от тебя отстали раз и навсегда?
— Сказать правду о чём? — не понимала я.
— Правду о том, кто настоящий отец твоего ребёнка, Фьора! Моя дорогая, просто назови имя того, от кого была рождена твоя малышка — и всё! Больше не будет необходимости говорить всем, что тебе подкинули ребёнка на порог! — с настойчивой вкрадчивой лаской уговаривала меня Корнелия, между тем как вокруг меня с Флавией на руках и моих подруг с Корнелией сужался круг из любопытных горожан — мужчин и женщин разных возрастов, детей. Почувствовав себя неуютно, я зажмурила глаза, про себя жутко сердясь тому, что и Корнелия Донати примкнула к числу тех, кого будоражит тема происхождения Флавии.
— Филипп де Селонже её отец! — выкрикнула я во всю силу своих голосовых связок, что даже мой голос охрип от такого напряжения горла.
Испугавшись моего вопля, жалобно заплакала Флавия, сильнее обхватив ручками мою шею и уткнувшись личиком мне в плечо.
— Моя маленькая, прости меня, — шептала я Флавии на ушко, опомнившись и костеря себя мысленно последними словами за то, что напугала ребёнка. — Мама твоя не хотела кричать и напугать тебя, милая. Пожалуйста, прости, — уговаривала я ребёнка, слегка укачивая на руках и прижимаясь губами к макушке Флавии.
Мои увещевания помогли, если судить по тому, что Флавия притихла.
Будучи взвинченной донельзя и доведённой всей сложившейся вокруг меня обстановкой до белого каления, я не взяла на себя такой труд, как подумать, прежде, чем что-то выкрикивать. Охваченная сильным гневом, я совсем не уследила за тем, что срывается с моего языка.
По толпе окруживших нас зевак прокатились всяческие охи и ахи, цоканья языками, перешёптывания.
Брови донны Донати удивлённо поползли вверх, правую руку она приложила к груди. Хатун, Кьяра и Симонетта, чтобы я меньше переживала, видимо, поняв, как я сама испугалась своей реакции на вопросы донны Корнелии, встали вплотную ко мне — словно защищая от всех этих пронизывающих десятков пар чужих глаз.
— Более двух лет назад у меня была любовная связь с Филиппом де Селонже, Флавия рождена от него… — нервно сглотнув комок в горле от сильного волнения, я обвела взглядом всю эту жадно воззрившуюся на меня любопытную толпу, стараясь дышать глубже и унять бешеный сердечный ритм. — Мой отец ничего не знал, потому, как мы виделись тайно. Потом Филиппу пришлось уехать воевать за своего сюзерена и до января этого года мы с ним не виделись и ничего не знали друг о друге, — взгромождала я уже одно враньё на другое, понемногу возвращая себе самообладание с каждым сказанным словом, подобно тому, как дорога возникает под ногами идущего. Куда теперь денешься? Врать, так напропалую. — Узнав же о том, что в его отсутствие я родила дочь, Филипп во что бы то ни стало захотел жениться на мне и дать своё имя, чтобы потом после свадьбы узаконить отцовство над Флавией… Мой отец не хотел этой свадьбы, но я пустила в ход угрозы лишить себя жизни, если только отец не отдаст меня в жёны Филиппу. Так я шантажом вырвала из отца согласие на эту свадьбу, зная, что он больше всего на свете дорожит моей жизнью и моим благополучием, а именно самоубийством я ему угрожала, если он не согласится на мою свадьбу с бургундским посланником. Надеюсь, теперь в этом сумасшедшем городе перестанут распространять теории про то, от кого я могла родить ребёнка? — Закончив свою легенду, я дерзко вскинула голову, изо всех моральных сил не позволяя себе опустить глаза в пол.
Ошеломлённые моим признанием люди принялись обсуждать всё от меня услышанное между собой. Я же с Флавией на руках и с моими подругами протиснулась сквозь это живое море людей, поскорее спеша унести с площади ноги и вернуться домой.
На улицах Флоренции к тому времени забрал власть у отгоревшего дня ласкающий своей прохладой вечер.
Проводив до палаццо Бельтрами, Кьяра с Хатун и Симонетта по очереди каждая обняли и расцеловали меня, заверив перед тем, как попрощаться, что они любят меня и всегда будут на моей стороне, как бы ни начали обо мне болтать на всех углах после всего того, что я во всеуслышание поведала.
Дома по возвращении меня и Флавию ждала запечённая с яблоками утка и говяжий паштет со стаканами горячего молока с мёдом. Это о нас такую заботу проявила моя милая Леонарда — встретившая нас ласковой улыбкой и мягко нам выговорившая: «Вы бы ещё дольше по городу гуляли. Глядишь, еда бы к тому времени сто раз остыть успела». Меня моя наставница по-матерински поцеловала в лоб, а Флавию легонечко потрепала по щеке.
Ужин прошёл очень мирно и спокойно. Что удивительно, Флавия не привередничала и дала себя беспрепятственно накормить. Отец ужинал с нами. За совместной трапезой я лишь без того, чтобы вдаваться в подробности, рассказала о прогулке с подругами и о том, что я была очень счастлива с ними выбраться из дома и провести время, что Кьяра с Хатун и Симонетта сделали этот день для меня красочнее и радостнее. Про то, что я публично рассказала сочинённую мною историю, будто бы Филипп — родной отец Флавии, с которым у меня была внебрачная связь, я решила отцу не говорить. Вовсе не потому, что надеялась, что это не достигнет его ушей, и инцидент забудется сам собой. Скорее потому, что не знала, какой будет реакция отца. Не хотелось, конечно, доставлять ему лишние огорчения, тем не менее, всё равно однажды рассказать придётся.

Перед тем, как укладывать Флавию спать, я по просьбе девочки поиграла с ней в куклы. Показывала ей настоящие маленькие представления по сюжетам тех сказок, которые ей читают на ночь. Немного поиграли в прятки. Зная, как Флавия любит, когда я пою ей перед сном, я баловала её слух исполнением старинных баллад. Что поразительно, сегодня малышка уснула намного раньше, чем обычно. Наверно, всё дело в том, что сегодня она здорово наигралась и набегалась, вот и одолел её сон, едва Флавию уложили в кровать и голова девочки коснулась подушки.
Попросив Леонарду побыть с Флавией на тот случай, если девочка проснётся и чтобы малышка не испугалась, увидев, что меня с ней в комнате нет, я покинула свою спальню и спустилась вниз, разыскав спустя несколько минут своего отца в зале. Всё-таки стоит сказать ему правду, что я сегодня на площади перед Дуомо натворила — при большом скоплении народа наплела, что два с лишним года назад имела связь с моим мужем, и якобы родила от него Флавию.
Хотя, если так подумать, я не сожалею нисколько, что приписала Филиппу это отцовство в отношении моей дочери Флавии. Почему это я должна разгребать всё на меня свалившееся, а Филипп выйдет сухим из воды? Всё равно его во Флоренции нет и опровергнуть версию, что он отец Флавии, не сможет. Является моим мужем перед законом, богом и людьми? Пусть тогда и отцом моей дочери считается, с него не убудет, а от меня и моих близких теперь наконец-то отстанут всевозможные любители совать свои носы в чужие постели.
«Всё равно же очень скоро отец всё узнает от доброхотов. Будет лучше, если сама ему во всём признаюсь», — поселилась в голове твёрдая мысль.

Глава 8 - Подслушанный разговор
28 сентября 2018 г., 02:43
      Наступившее новое утро удивило меня тем, что я проспала намного дольше обычного — когда в открытое окно во всю силу палило и струило свет солнце, и при этом никто не будил меня спозаранку.
Никто не кричал мне в ухо, чтобы я просыпалась и бегом подрывалась играть, не прыгал по кровати или по мне, не теребил меня. Впервые за последнее время я просыпалась с ощущением, что выспалась в своё удовольствие, а не с мыслью от страшного недосыпа «Я иду убивать» или с мыслью «Убейте меня кто-нибудь».
Размотав бинты и освободив от полотенца свою правую руку, я поневоле отдала должное умению Филиппа оказывать первую помощь — вчерашняя небольшая опухлость кисти прошла, исчезла боль, только иногда в кисти покалывало при неловком движении. Кровоподтёк, правда, никуда не денется ближайшие недели две. Но зато кисть больше не болит, я могу спокойно ею двигать — если без резких движений, конечно.
На столике рядом с моей кроватью стоял поднос, на котором были стакан молока и тарелка омлета с сыром и ветчиной. Еда и напиток оказались ещё тёплыми, будто их недавно приготовили. Завтрак в постель выглядел столь аппетитно, что я поспешила утолить им свой голод, «приговорив» всё до единой крошки и в несколько больших глотков выпив молоко.
Очень вероятно, что это меня так с утра побаловала Леонарда. Готовить так вкусно, что вместе с блюдом готов съесть тарелку, умеет только она.
Покончив с завтраком, я расправила складки на помявшемся платье, в котором вчера улеглась спать, расчесала волосы и заплела их в косу.
Выглянув в окно моей спальни, выходящее на внутренний двор, я узрела своего мужа и Флавию. Филипп сидел по-турецки на траве, Флавия же сидела на постеленном для неё плаще Филиппа, сложенном в несколько раз.
Мельком бросила взгляд на лицо мужа — лицо в запёкшихся царапинах и на его нижней губе красовался свежий небольшой шрам. Последствие вчерашнего неожиданного поцелуя, когда я укусила Филиппа. Бедняга. Больно, должно быть, ему тогда было. Хотя он сам виноват. Нечего было целовать меня без моего позволения и пытаться спустить моё платье с плеч.
Мужчина слегка кидал девочке кожаный мяч, она же старалась его поймать, что у неё получалось с переменным успехом, и кидала ему обратно.
— Флавия, милая, ты умница. Хороший бросок, — подбадривал Селонже ребёнка.
Кроха радостно посмеивалась, иногда делая вид, что хочет бросить мяч Филиппу, но потом вдруг передумывала и прижимала игрушку к себе.
— Да ты у нас маленькая хитрюга, как я погляжу, — с напускной строгостью говорил Филипп, опять же, наигранно грозя указательным пальцем.
Я же смотрела из окна на то, как Филипп развлекает Флавию игрой в мяч, про себя радуясь, что ему хватило ума постелить плащ, чтобы Флавии было, на чём сидеть. Похоже, Флавия очень довольна тем, что появился ещё один человек, который её забавляет и говорит, какая она умница. Девочке всегда нравились люди, которые не скупятся на похвалу для неё.
Потом эти двое, мои муж и дочь, куда-то ушли. Вернулись с тазом для белья. Поставив таз на землю, Филипп вместе с Флавией отошёл на десять шагов и взятой с земли большой палкой прочертил ровную линию.
— Вот, Флавия, смотри, как играть, — говорил он мягко малышке, присев на корточки, — ты должна забросить мяч в таз. Не заступая за линию, которую я начертил. Сейчас тебе покажу, а ты попробуешь потом сама. — Взяв из рук Флавии, состроившей серьёзную гримаску, мяч, Филипп лёгким небрежным движением забросил этот мяч в таз. Потом вернулся за игрушкой и отдал в руки Флавии, подведя девочку к черте на земле. — Попробуешь сама?
— Да, — ответила ему просто Флавия, замахнувшись и кинув мяч со всей возможной для неё силой, но не попала. — Не получается! — отразились на её детском личике нетерпеливость и разочарование, досада.
— Ты всё равно умница, Флавия. Нечего расстраиваться, — опустившись на колени перед Флавией, Филипп ласково потрепал её по золотым кудряшкам и легонечко похлопал по плечу. — Всё-таки это большое для тебя расстояние, — проговорил он, начертив палкой новую линию поближе к тазу на пару шагов, и подвёл за ручку Флавию к новой отметке. После достал мяч из таза и вернулся к Флавии. — Попробуй теперь. У тебя получится.
— Хорошо, — ответила девочка, принимая мяч из рук Филиппа. Замахнувшись, она отбросила от себя мяч, попав точно в цель. — Я попала, попала! — с радостью, восторгом на грани хвастовства крикнула Флавия, подпрыгнув на месте и хлопнув в ладошки.
— Я же говорил, ты сможешь, милая. Отлично бросаешь, — похвалил Филипп девочку.
Флавия же, от гордости за себя задрав голову, широко улыбалась и хихикала.
Филипп и Флавия играли в бросание мяча в таз для белья, по очереди делая броски. Малышка от игры была в восторге, тем более что старший товарищ по игре её хвалит и тактично даёт ей советы, как лучше бросать. Филиппу же, судя по всему, нравилось развлекать девочку и заниматься ею, он выглядел таким довольным — играя с Флавией. Не менее довольным, чем Флавия.
Глядя на эту представшую моим глазам картину, я с мечтательной грустью улыбнулась.
Ведь я, выходя замуж за Филиппа, именно этого и хотела — быть с мужем друг другу во всём надёжной поддержкой и опорой, всю жизнь прожить вместе во взаимной любви и верности, вместе растить детей, и чтобы Филипп мягко их наставлял и придумывал для них интересные игры — как сейчас с Флавией.
Я хотела быть самой лучшей женой на свете для моего супруга и самой лучшей на свете матерью для наших детей, которых я хотела от него.
Когда я склоняла колени перед алтарём в монастыре Сан-Франческо во Фьезоле, чтобы принять благословение моего брака с Филиппом от пожилого настоятеля, мои мечты ничем не отличались от мечтаний тех девушек, кому посчастливилось выходить замуж именно за того, кого любишь всем существом.
Любящая, крепкая и дружная семья, созданная мной и Филиппом — вот, чего я ждала от своего замужества.
Теперь же я сомневалась, а стоит ли сохранять брак с этим человеком, жить с ним и растить с ним же детей. Если предал и обманул один раз, где гарантии, что не сделает это снова?
Я не хочу больше никогда переживать это ощущение, будто под рёбра вонзили нож, и будто меня вываляли во всех сточных канавах города. Хватит и одного раза.
«Если бы только Филипп не начал нашу семейную жизнь со лжи, шантажа и вымогательства! Надо же, как он быстро поладил с Флавией. Только искренняя ли у него к моей дочери теплота? Не мог же он придумать план войти в доверие моему ребёнку, чтобы подобраться ко мне?» — забрезжила в моём мозгу мысль, рождённая недоверием, подозрительностью.

Флавия и Филипп настолько увлеклись игрой, что даже не замечали меня, наблюдающую за ними из окна моей спальни. Весело явно было им обоим. Дальше по идее Филиппа они стали вести счёт заброшенным в тазик мячам. Точнее, это Филипп держал в памяти очки Флавии и свои.
Конечно же, он немного поддавался Флавии, чтобы сделать приятно девочке. Флавия же не догадывалась о тех поблажках, которые ей делает мой муж. А уж если бы всё-таки догадалась, возмущений было бы выше крыши…
Но Флавия не догадалась, что Филипп ей поддаётся, очень радуясь тому, что умудрилась забросить мяч в бельевой тазик раз десять, тогда как Филипп отставал от неё по очкам на два балла.
— Я смотрю, вам обоим очень весело, — решила я дать о себе знать мужу и дочери.
Филипп и Флавия прервали свою игру, удивлённо взглянув в окно, откуда я помахала им рукой.
— Мамочка проснулась! — радостно закричала Флавия, помахав мне своей маленькой ручкой.
— С добрым утром, Фьора! — поприветствовал меня Филипп, широко улыбнувшись. — Твоей руке стало лучше?
— Спасибо тебе, боли уже нет. Иногда только покалывает, если резкое движение сделаю, — ответствовала я. — Сейчас сколько времени? Я долго спала?
— Примерно около двенадцати сейчас. А что? — не понял, к чему я это, Филипп.
— И никто меня не разбудил?! — вскричала я, высунув голову из окна. — Флавия с утра голодная ходит?!
— Нет, мама, я ела, — возразила упрямо девочка, только не очень я ей верила.
— Об этом позаботились Леонарда и я, — подкрепил своими словами Селонже слова Флавии. — Так что Флавия голодом не сидела. Поела довольно хорошо и не капризничала.
— Флавия? Не капризничала? — чуть-чуть прыснула я со смеху. — Её, наверно, подменили.
— Всё же у меня получилось мирно договориться с этой юной дамой, — наклонившись, Филипп подхватил на руки Флавию и усадил себе на плечо, надёжно и бережно удерживая. — Не разбудили тебя потому, что я и Леонарда с мессером Франческо хотели, чтоб ты поспала по-человечески.
— Обычно с Флавией трудно сладить. Как ты это сделал? — пребывала в непонимании я.
— Банальный подкуп. Теперь я должен ей деревянного медведя, — промолвил Филипп с доброй и тёплой усмешкой.
Флавия же, несказанно довольная собой, рассмеялась.
После услышанного только что пробило на смех и меня. Подумать только, эта маленькая лисица Флавия раскрутила Филиппа на новую деревянную игрушку! Того и гляди, эта плутовка моего мужа в рабство обратит и заставит выполнять её желания. Это я и Леонарда с отцом кое-как умеем не идти у неё на поводу. Насчёт Филиппа не могу судить с уверенностью.
Но вскоре я успокоилась, когда к Флавии и Филиппу подошёл мой отец.
— Ой, дедушка пришёл! — Флавия помахала отцу ручкой.
— Отец, доброго дня! — поприветствовала я отца, помахав ему здоровой рукой из окна, когда он обернулся на мой голос.
— Фьоретта, моя милая! Тебе хорошо спалось? Боль в руке прошла? — спросил меня отец первым делом.
— Рука больше не болит, только при резких движениях покалывает. Спала я отлично! — бодро поделилась я с отцом.
— Мессир де Селонже, пройдёмте в мой кабинет. У меня к вам будет очень серьёзный разговор. — Отец подошёл к Филиппу и ласково потрепал по круглым щёчкам Флавию.
Отец хотел забрать девочку к себе на руки, но кроха закапризничала, обхватив маленькими ручками шею Филиппа.
— Да, мессер Франческо. Только отведу Флавию к Леонарде, — Филипп легонько похлопывал по спинке Флавию и укачивал её, чтобы успокоить.
— Нет! Я с тобой хочу играть! Не пойду! — упрямилась малышка, обняв Филиппа крепче за шею.
Видать, мой муж очень понравился Флавии, что она не хочет от него никуда отходить. Бедная моя наивная девочка. Она ведь даже не знает, искреннее ли у Филиппа доброе к ней расположение.
— Милая, я обещаю, что у нас будет много времени на игры, я буду часто приходить к тебе и маме, с позволения твоих мамы и дедушки, — уговаривал Филипп Флавию, ласково гладя девочку по растрепавшимся от игры волосам. — И я помню, что должен тебе деревянного медведя. А сейчас будь послушной, и пойдем, проведаем Леонарду.
— Да, хорошо. Пойдём, — уступила Флавия, растянув губы в улыбке.
— Быстро же вы нашли к ней подход, — заметил спокойно отец.
— С детьми вполне можно мирно договориться. Главное, уважать их даже когда они ещё маленькие. — Филипп несколько раз подкидывал в воздух и ловил Флавию, покружил её и удобно устроил довольно смеющуюся девочку у себя на руках. — И всегда выполнять обещания, которые им даёшь.
— Вы говорите это таким тоном, словно у вас есть дети, — с доброжелательной иронией поддел отец Филиппа.
— Скажем так, мне доводилось часто за ними приглядывать, когда к моей матери приезжала погостить её сестра с детьми, — ответил мой супруг на эти слова.
— Пройдёмте в кабинет, мессир граф? — предложил мой отец Филиппу
— Я только отведу Флавию к Леонарде, — промолвил тот.
Вместе мужчины удалились в дом. Я же покинула свою спальню и тихонько прокралась к отцовскому кабинету, стараясь не попадаться никому на глаза, только бы никто меня не увидел.
Дойдя до дверей отцовского рабочего кабинета, я спряталась за тяжёлой занавеской, намереваясь не самым благопристойным образом узнать, о чём мой отец и Филипп собираются говорить.
Конечно, Леонарда мне всегда говорила, что подслушивать очень некрасиво, но любопытство — не настолько тяжёлый порок.
К тому же именно благодаря моему решению подслушать разговор отца с Иеронимой, мне и моей семье удалось избежать грядущей катастрофы, после чего Иеронима стала двухлетней Флавией.
Так что привычка подслушивать порой может сослужить хорошую службу.
Потому я и намеревалась сейчас подслушивать разговор отца с моим мужем, чтобы иметь более точное представление, что у Филиппа на уме, и если на уме у него недоброе — действовать на опережение, бить его без жалости его же оружием.
Зная о его планах, если Филиппу случится проговориться о них в разговоре с моим отцом, мне будет легче продумывать линию поведения для защиты себя от влияния этого человека и для защиты моих близких.

Долго в ожидании за тяжёлой занавеской я не простояла. Отец и Филипп явились довольно быстро. Переступили порог кабинета, дверь за ними со скрипом закрылась.
Дальше уже послышалась какая-то возня, потом, кажется, звякнули тихонько бокалы. Вероятно, они решили немного выпить вина перед непростым для них обоих разговором.
Вся обратившись в слух, я жадно ловила ушами любой звук, любые обрывки слов, которые доносились из кабинета отца.
— Отменное вино, мессер Франческо, — произнёс Филипп, вероятно, пригубив вино из отцовских запасов.
— На здоровье, граф, — был ответ отца. — Собственно, о чём я хотел с вами поговорить. Мне бы хотелось знать причину, приведшую вас вновь в мой дом.
— Мессер Франческо, я понимаю прекрасно, что всё сравнительно недавно произошедшее между нами, не вызовет у вас желания доверять моим словам. Но эта причина — Фьора. Я вернулся во Флоренцию только ради моей жены.
— Что-то мною владеет смутная мысль, что Фьора всего лишь выбранный вами удобный предлог, тогда как на самом деле вас привело сюда желание снова угодить вашему сюзерену добыванием денег для его военных кампаний, — запустил отец этот камень в огород Филиппа.
И мои с отцом подозрения насчёт моего мужа во многом, даже скорее полностью, сходятся.
— У вас немалые основания так думать. Но вы ошибаетесь, в ваш дом меня привели совсем не эти чёртовы деньги, а желание вновь видеть Фьору и быть с ней рядом.
— Граф, вы сами должны были вчера понять, что Фьора не испытывает такого же стремления быть с вами и зваться вашей женой, — вернул отец Филиппа к действительности. — Сама по себе Фьора очень добрая девушка. У неё благородное сердце, но в то же время гордое. А над такими людьми обида имеет более сильную власть, чем любовь. Фьора была оскорблена в своих самых лучших чувствах.
— Вы думаете, я не сожалел о том, что обошёлся с ней подло и несправедливо? Не жалел о том, что вырвал у вас женитьбу на вашей дочери шантажом? Все эти месяцы, прошедшие с нашей свадьбы, я сожалел о своих дурных поступках и раскаивался в них.
— Так вы успели за эти месяцы раскаяться в том, что женились на моей дочери? — не сдержал отец поддевки.
— Скорее раскаиваюсь в применении шантажа, чтобы получить Фьору в жёны. Но не в том, что женился на ней. Мне глубоко совестно, что я угрожал вам раскрытием тайны рождения Фьоры на всю Флоренцию, если только не получу от вас эти проклятые деньги и руку Фьоры. Представься случай заново пережить те события, то я бы просил у вас руки Фьоры как это делают все нормальные люди, без угроз и шантажа, и ни за какие деньги не женился бы на ком-то другой, кроме неё.
— Вот только вряд ли Фьоре покажутся убедительными ваши слова. Вы думаете, она захочет в это поверить и слушать всё это? Тут вы заблуждаетесь. Той наивной и доверчивой девушки больше нет. Теперь это женщина, которая больше никому не позволит обвешивать её уши макаронными изделиями, — как бы, между прочим, напомнил отец Филиппу.
— Синьор Бельтрами, вчера я разговаривал с Фьорой и просил у неё прощения, хотя она не горела желанием это обсуждать. Она очень на меня зла, и у неё есть на это полное право. Как есть полное право у вас тоже злиться на меня и ненавидеть. — Послышался тяжкий вздох моего мужа и то, как он пару раз кашлянул, чтобы справиться с волнением, скорее всего. — Я искренне прошу прощения у вас обоих за то, что угрожал вам разгласить во всеуслышание тайну Фьоры, требуя деньги, и я вас прошу меня простить за то, что вырвал руку вашей дочери угрозами. Я признаю свою вину перед Фьорой и перед вами.
— Что же, мессер де Селонже, меня радует, что вы переосмыслили свои поступки и дали им должную оценку, что осознали свою неправоту. Это хорошо, что в вашей душе произошла эта разительная благая перемена, — мирно высказал своё мнение отец. — Вот только я не могу обнадёжить вас, что Фьора настроена к вам благодушно.
— Я это отчётливо понял ещё вчера. То, что она вцепилась мне в лицо, тому подтверждение. Я сам вёл бы себя точно так же на месте Фьоры. Если бы только был способ дать ей понять, что она важна мне, и я люблю её, что хочу с ней помириться и жить как нормальная семья.
— Вам также стоит учитывать, что за прошедшие месяцы многое изменилось. У Фьоры появилась дочь, которую она любит и ни за что не откажется от неё, пусть Фьора и не рожала Флавию. Мать есть мать, своего ребёнка на штаны не променяет, — философски заметил отец.
— Я думал о том, как быть с Флавией. Понимаю, что Фьора любит её и ни за что не поставил бы Фьору перед выбором «муж или ребёнок». Я хочу официально удочерить Флавию, — заявил Филипп твёрдо, — чтобы она считалась моей с Фьорой дочерью, а потом забрать их обеих жить в Селонже, где им будет безопасно и спокойно.
— И опять же всё упирается в желание Фьоры идти вам навстречу и уезжать с вами в Бургундию. Я-то не умею долго держать на людей зло. Так что злости к вам не питаю. Чего не могу сказать о Фьоре. Если вы правда хотите помириться с Фьорой, удочерить Флавию и жить с женой по-человечески, чтобы она вас простила — мой вам совет, не форсируйте события и не давите на неё. Я свою дочь знаю, она ненавидит, когда её к чему-то принуждают, — с серьёзностью посоветовал Филиппу отец.
«Вроде бы не похоже, что Филипп притворяется и обвешивает мои с отцом уши лапшой. И опасности от его возвращения во Флоренцию можно не бояться. Надо же, Филипп попросил прощения у моего отца. Это большой прогресс, если, конечно, Филипп не лицемерит. Да ещё хочет удочерить Флавию и увезти меня с дочерью в Бургундию. Меня бы спросил для начала, хочу ли я покидать Флоренцию и переезжать в Селонже», — завертелись в моей голове бешеным круговоротом мысли.
— Спасибо за совет, мессер Франческо. Я ему обязательно последую, — поблагодарил Филипп моего отца. — Если вы знаете ещё способы, как заслужить доверие и доброе расположение Фьоры, буду признателен вам за советы в дальнейшем.
— Лучший способ — оказывать Фьоре поддержку, проявлять заботу о ней. Как, например, сегодня вы замечательно помогли Фьоре с малышкой Флавией. — Отец слегка и добродушно посмеялся. — Девочка очень шумная, озорная, её нельзя назвать послушной. Ночью не даёт Фьоре спать и утром рано просыпается, теребит Фьору. Так Фьора сегодня хоть по-человечески выспалась, благодаря вам.
— Само собой, понятно, что Фьора мучается от частого недосыпа. Я поначалу при встрече за неё сильно испугался, когда увидел её бледную, заметно похудевшую и с тёмными кругами под глазами. Подумал, что Фьора заболела.
— Слава богу, моя дочь не больна. Она изо всех сил старается быть Флавии самой любящей и заботливой матерью, запрещая себе проявлять слабость. Хотя ей трудно справляться с материнством.
— Надеюсь, у меня получится дать понять Фьоре, что хочу разделить с ней всю жизнь и заботы о ребёнке.
— Помните, зять мой, лучший способ для вас найти понимание с Фьорой — ни в коем случае на неё не давить. Я прекрасно понимаю, что у вас есть право супруга увезти Фьору из Флоренции вопреки её воле, но категорически заклинаю вас этого не делать — насилия она уж точно никогда не простит. Говорю же, я своего ребёнка знаю хорошо.
— Я считаю, что вы правы. Мне самому бы не хотелось, чтобы Фьора жила со мной только лишь из одного долга. У меня нет намерения силой вырывать жену в Бургундию. Иначе безнадёжно испорчу и без того напряжённые отношения с ней. Фьора тогда вконец меня возненавидит.
— Хорошо, что вы это понимаете, — проговорил слегка задумчиво отец. — Фьора действительно очень вас любила. После вашего отъезда она впала в депрессию, три дня ничего не ела, не выходила из своей комнаты и смотрела в одну точку. Я не готов ручаться, что она вычеркнула из памяти ваше несправедливое обвинение её в неверности…
— Мессер Франческо, Фьора вам не рассказывала о том, что произошло вчера? Кто-то из ваших сограждан вывел её из терпения вопросом «Кто отец Флавии». Фьора вышла из себя и во всеуслышание заявила, что два года назад была моей любовницей, вам пришлось согласиться на наш брак, потому что Фьора якобы угрожала вам самоубийством и что Флавия наша родная дочь, — обмолвился вскользь Филипп. — Так что было бы правильно, чтобы я удочерил Флавию.
— Фьора не говорила мне об этом ничего, но я сегодня и сам всё узнал, когда выходил в город по делам банка. Дел за спиной Фьоры мы натворили с этой тайной свадьбой, а все шишки достались моей дочери, что ей пришлось ужом на сковороде выкручиваться, — проронил отец с невесёлой иронией.
— Точнее не скажешь. Нелегко Фьоре пришлось. Приятного дня, мессер Франческо. Пойду, заберу у Леонарды Флавию — обещал девочке с ней поиграть и смастерить ей медведя, — вымолвил Филипп.
— И вам приятного дня, граф. Помните, если хотите примирения с Фьорой, на неё нельзя давить, — порекомендовал напоследок отец.
Послышался звук отодвигаемого стула, поступь направившегося к двери Филиппа.
Поняв, что рискую обнаружить своё укрытие и рассекретить себя перед отцом с мужем, что подслушивала их разговор, я покинула свой шпионский пост и бегом рванула к лестнице, сделав вид, будто только недавно поднялась на второй этаж.
Как раз вовремя, потому что Филипп вышел из кабинета отца и шёл в мою сторону.
— Ну, здравствуй ещё раз, любезный супруг, — с ядовитой иронией поприветствовала я мужа, поравнявшись с ним. — Позволь спросить, какого чёрта крутишься возле моего ребёнка? Предупреждаю первый и последний раз: предашь доверие Флавии — и я тебя на месте придушу своими руками, а мой отец поможет закопать в саду твой труп!
— Ты не допускала мысли, что мне может нравиться заниматься детьми и развлекать их, чему-то их учить? — ответил мне Филипп спокойно, видать, не попавшись на крючок моей явно выраженной словесной агрессии.
— Только не надо меня за дурочку держать, пожалуйста. Люди никакие тебе не игрушки, Филипп де Селонже. Пей свой самообман без меня. Ты заблуждаешься, думая, что, используя Флавию, сможешь подобраться ко мне.
— Знаешь ли, Фьора, у меня тоже семь с половиной лет назад была дочь, и я тоже сейчас бы мог растить своего ребёнка, — вдруг вырвалось у Филиппа сиплое, и голос его задрожал.
Меня же эти последние услышанные от мужа слова, повергли в потрясение. Как так могло произойти? Я поверить не могла тому, что сорвалось с губ Филиппа.
— Филипп, я не из праздного любопытства тебя спросить хочу. У тебя семь с лишним лет назад была дочь? Что с ней случилось? — закусив губу и сжав в замок руки, я обеспокоенно смотрела в лицо своему мужу.
— Она умерла, не прожив и пяти минут после рождения. Так мне сказала в письме моя возлюбленная Луиза. На похороны я не успел, а по приезде узнал, что ребёнка похоронили почему-то в закрытом гробу. — Голос Филиппа внезапно сел, в глазах появился печальный влажный блеск. Прикусив губу, муж опустил голову. — Меня тогда не было рядом с Луизой, поскольку герцог Карл не отпускал меня в отпуск со службы. Но я и Луиза часто переписывались и хотели пожениться, как только мне удастся получить разрешение монсеньора на свадьбу.
— Ты можешь рассказать, что было потом? — откликнулась я несмело.
— Спустя месяц после похорон ребёнка Луиза написала мне письмо, что она выходит замуж за человека, просившего её руки, из числа советников Карла Бургундского и поэтому навсегда порывает со мной, — сквозь зубы процедил Филипп.
— Так вот как оно всё случилось. Значит, она вычеркнула тебя из своей жизни… Бессердечно с её стороны. Что же произошло после свадьбы?
— Луиза уехала с мужем во Фландрию, и я больше о ней ничего не слышал. Видимо, её не особо тронула смерть нашей дочери, — с грустной иронией проронил Филипп, покачав головой. — А когда я занимаюсь Флавией, то меньше думаю о том, что моей дочери нет в живых, и мне даже не довелось взять её на руки.
— Филипп, мне очень жаль, я не хотела будить болезненных воспоминаний, — проговорила я, поникнув головой и разглядывая носки своих туфель, кровь бросилась мне в лицо и заставила заполыхать щёки. Взглянуть в глаза супругу я не решалась.
Без всякой пощады в меня вцепилась клыками совесть. Конечно, Филипп поступил бесчестно со мной и моим отцом, но даже таких людей нельзя бить по больному. Нельзя бить людей по кровоточащим ранам.
— Я на тебя не злюсь, Фьора. Ты не знала всего. Поэтому не извиняйся, — пресёк Филипп мою попытку сказать ему, что я приношу свои извинения. — Пойду, заберу Флавию у Леонарды. — Взяв меня за левую руку, Филипп мягко сжал её на несколько секунд. После отпустил, и направился в сторону выхода от рабочей студиолы отца.
Я шла следом за своим мужем, силясь ему сказать что-то ещё, что я сожалею о своих неосторожных словах, которые всколыхнули в нём тяжёлые воспоминания.
Я ведь никогда не думала до этих минут о Филиппе как о человеке, который продолжает жить с незажившей раной. Сама того не зная, ударила по самому больному для него. Я бы никогда и представить себе не могла, что у Филиппа когда-то был ребёнок.
Конечно, у меня не было иллюзий, что Филипп в его двадцать семь лет, вплоть до нашей с ним свадьбы, всю жизнь прожил монахом.
Наверняка ему до меня доводилось кого-то любить. Но вот как о чьём-то отце, я о Филиппе не думала. Я не могла и предположить того, что задолго до встречи со мной у Филиппа мог быть ребёнок — сын или дочь, и по жестокому мановению длани судьбы, Филиппу не довелось впервые взять на руки его дитя.
Как бы я ни относилась к Филиппу за его поступки, но то, что его постигло больше семи лет назад, очень жестоко. Новорожденная дочка Филиппа умерла, едва родившись на свет. Возлюбленная Луиза разорвала с ним отношения и вышла за другого, уехав во Фландрию, спустя только месяц после смерти её с Филиппом ребёнка.
Как бы подло и не по-рыцарски ни поступил со мной муж в недавнем прошлом, я не смогла вытравить из себя сопереживание его многолетней боли.
У меня есть моя дочь Флавия, ставшая для меня утешением и радостью, а Филиппу в память о его дочери лишь остались скорбь да могила.

«Филипп хорошо отнёсся к моей дочери и занимается Флавией, пытаясь так заглушить боль от смерти его собственной дочери. Я же со всей силы ударила его по ране, которая с годами не затянулась и кровоточит. Нельзя бить людей по больному, даже если этот кто-то — Филипп», — без всякой жалости грызла моё сознание эта мысль, когда я сидела рядом с Флавией (которую я и Филипп вместе забрали у Леонарды) на плаще мужа. И наблюдала за тем, как ловко граф Селонже вырезает небольшим ножичком фигурку из деревянного бруска размером с ладонь взрослого мужчины.
Ему явно нравится работать руками, и он умеет это делать. Надо же, Филипп очень умело управляется с деревом. У него это отлично получается.
Флавия, замерев на месте и приоткрыв рот, во все глаза смотрела на то, как мой муж вырезает для неё игрушку из куска дерева, который в ловких и умелых руках Филиппа становится больше похож на медведя. Вот уже получилась голова с круглыми ушами, передние лапы вдоль туловища, видны очертания глаз в круглых глазницах.
Флавия тянулась маленькими шустрыми ручками к ножичку, норовя забрать его у Филиппа.
— Флавия, ножи детям не игрушка, — мягко остановил её Филипп, подняв выше над своей головой руку, в которой был нож, чтобы Флавия не дотянулась до острого предмета. — Вот будет тебе хотя бы лет шесть — тогда да. А пока тебе давать в руки нож нельзя.
— Ну, дай, дай, я тоже хочу! — Флавия одновременно упрямо и умоляюще смотрела на моего мужа.
— Флавия, нет — значит, нет. Ты рискуешь пораниться. Поверь, порезаться ножом — это очень больно. Твоя мама с дедушкой и Леонарда мне тогда точно голову открутят, — ласково отшутился Селонже.
Флавии слова графа показались забавными, и она хитренько засмеялась, сощурив свои чёрные глаза в обрамлении пушистых золотых ресниц.
— Ах, так тебе смешно? Тебе будет весело, если мне открутят голову, да? — нарочито возмутился мой супруг, тепло посмеиваясь.
Флавия широко улыбнулась и покачала златокудрой головой.
— Флавия, мы ведь с тобой так и не решили: твой медведь будет мальчиком или девочкой? — перевёл Филипп тему в другое русло.
— Пусть девочка будет, — подтвердила свои слова Флавия кивком.
— Хорошо, значит, твой медведь будет девочкой, — проговорил Филипп, что-то подправляя ножичком на голове будущей игрушки.
В полном молчании мы сидели втроём в саду. Я усадила Флавию к себе на колени и вместе с дочерью завороженно наблюдала за тем, как кусок дерева продолжает обретать вид того, что будет игрушкой Флавии, в руках Селонже.
Филипп, закончив вырезать из дерева медведицу, теперь был занят тем, что старательно красил получившуюся игрушку в белый цвет. Бусины круглых глаз он выкрасил в чёрный, а очертания цветка розы возле уха деревянной поделки покрасил в красный цвет.
Получилось очень красиво и мило — белая медведица с красным цветком на голове и с приветливой улыбкой на мордочке.
— Ваша медведица, мадемуазель, — гордо объявил Филипп, показывая Флавии её игрушку и после поставив на траву. — Только пока её не трогай, она должна высохнуть. Нравится?
— Очень красиво! Она милая! — восторгалась с довольной улыбкой до ушей Флавия, жадно рассматривая медведицу. — А белые медведи есть?
— Вероятно, что где-то есть, — поцеловала я в макушку Флавию и крепко обняла её.
— А если не бывает белых медведей, то у тебя будет, — Филипп родительским жестом пригладил золотые волосы Флавии.
— Филипп, я ведь правда не хотела ударить тебя по больному, — с сожалением прошептала я, взглянув в глаза мужу. — Пожалуйста, поверь…
— Фьора, хватит всего вот этого. Ты до второго пришествия будешь извиняться? Всё хорошо, — мирно уверил меня Филипп.
Успокоившись и смирив подтачивающую меня совесть, я облегчённо улыбнулась супругу.
Всё-таки есть в этом какая-то особая прелесть, что я и Флавия с моим мужем сейчас сидим вместе в саду моего внутреннего дворика, проводим вместе время и наслаждаемся ясным тёплым днём. Как будто мы и впрямь дружная, любящая и крепкая семья…

Не забывали муж и дочь также о том, чтобы после своих прогулок по городу принести всевозможные лакомства для меня. Иногда моя спальня пополнялась какой-нибудь новой изящной вазой, в которой оказывались небольшие букеты из ромашек и незабудок, собираемых для меня мужем и дочерью.
Нередко я составляла компанию мужу и дочери во время их прогулок по городу. Флавия жадным взором своих больших чёрных глаз впитывала облик Флоренции и непрестанную оживлённую суету на городских улицах, сидя на руках у Филиппа. Я держалась за плечо мужа и улыбалась, щурясь от яркого солнца.
Мои сограждане, глядя на меня и Филиппа, чуть ли не шеи сворачивали. Во все глаза нас разглядывали, перешёптывались. Кто-то с колкостью, некоторые с добродушной иронией или немного осуждающе.
— Смотрите, да это же Фьора Бельтрами, теперь графиня де Селонже. Ну и вид у неё самодовольный!
— А губа у неё не дура — вон, какой интересный и красивый мужчина, её муж! — досадливо и с завистью вздыхала какая-нибудь торговка. — Мне бы такого заезжего бургундца в мои пятнадцать лет…
— Да, посмотришь на посланника — и сразу думаешь ведь, что Фьору можно понять, — вторила ей торговка по соседству.
— И есть ли какой-либо смысл блюсти добродетель, если лучше всех в этой жизни устраиваются бесстыдницы? — с ядовитой насмешкой случалось сказать какой-то девице из состоятельной семьи.
— Вы, я смотрю, весталка-патриотка в пятом поколении, что смеете осуждать Фьору! — мог прямиком в лицо заявить с издевкой сплетничающим персонам в мою защиту Филипп, если ему случалось услышать то, что про меня говорят гадости.
Обычно этот выпад Селонже заставлял сплетниц и сплетников смущённо заткнуть рты.
— Ух, мало её синьор Бельтрами наказывал в детстве, а точнее не наказывал вовсе, — бурчала какая-нибудь старая матрона. — Слыханное ли дело — рожать вне брака девушке из приличной семьи, да ещё отца шантажировать самоубийством в обмен на свадьбу!
— Будет тебе, моя дорогая, не твоя же дочь понесла до свадьбы, — говорила другая почтенного возраста синьора. — Юная тогда Фьора была совсем, девчонка, которой ещё не стукнуло пятнадцать. Где и когда ты у юниц видела благоразумие в любви? Вот и хорошо, что вернулся её муж. Нельзя малышке Флавии расти без отца.
— Я всё же рада за Фьору, что теперь она будет растить свою дочку с законным мужем. Конечно, Фьора вела себя неподобающе с отцом, но кто из нас без греха… — присоединяла свой голос какая-нибудь третья пожилая синьора. — Это хорошо, что рядом с Флавией отныне будут не только мама с дедушкой и няней, но и родной отец. Девочка будет расти с двумя любящими родителями.
— Ох, если Фьора с отцом своим не считалась, что родила безмужней в пятнадцать лет и шантажом согласие отца на свадьбу выбила, муж от неё послушания может не ждать, — хохотнув и хлопнув себя по коленям, мог обронить какой-нибудь школяр.
— А ведь Фьора, её супруг и Флавия прекрасно все вместе смотрятся, такая радующая глаз картина — эти семейные прогулки, — случалось сказать кому-то из торговцев, когда я и Филипп с Флавией присматривали покупки во время прогулок по мосту Понте Веккио. — Вот только малышка Флавия на своих родителей не очень-то и похожа…
— Так может быть, совсем не граф Селонже отец ребёнка? — вставлял свои два гроша какой-нибудь помощник торговца.
— Ты за языком следи, дубина! Ещё в лицо мужу Фьоры это скажи — он тебе твои слова шпагой в глотку втолкнёт! — одёргивал помощника владелец торгового лотка.
— Если бы Флавия у Фьоры была не от мужа, то хотя бы имела сходство с матерью, а девочка даже на Фьору не похожа и нет сходства даже с синьором Франческо, — вклинивалась в беседу какая-то цветочница. — Может, Фьора вообще ей не мать — подобрала на улице из жалости.
«О! Надо же! Нашёлся разумный человек, впервые озвучивший мысль, что я Флавию, чёрт всех моих сограждан дери, удочерила! А то всё от дьявола нагуляла, Джулиано Медичи мне её заделал…» — с трудом удерживаясь от того, чтобы не захохотать во весь голос, думала я.
— Флавия могла пойти внешностью в родителей графа Селонже. Вот вам и причина, почему Флавия не похожа на мать с отцом и на родню матери, — с усталой пресыщенностью высказывалась какая-нибудь покупательница.
— Дамы и господа, хочу заявить следующее, дабы развеять все ваши сомнения и чтобы все вы наконец-то отстали от Фьоры. Да, я и Фьора женаты. Да, Флавия моя родная дочь, и да — я и Фьора остаёмся верными друг другу. Моя дочь не похожа на меня и Фьору потому, что она пошла внешностью в мою покойную мать — которая тоже была черноглазой блондинкой, — с раздражением на грани с усталостью прорывалось у Филиппа, закатывающего глаза и сжимающего зубы. — Ещё вопросы есть? Нет? Ну и прекрасно. А теперь, когда вы наконец-то знаете правду происхождения Флавии, — скользила на тонких губах Филиппа зловеще приветливая улыбка, — будьте так любезны, заткните к чертям ваши гнилые пасти, чтоб на улицах перестало так смердеть! — случалось ему рявкнуть на сразу замолкающих горожан.
После Филипп решительно уводил подальше от места столкновения меня и Флавию, при этом один глаз у него дёргало в нервном тике.
А ведь Филипп только совсем немного времени провёл во Флоренции, тогда как я живу в такой обстановке уже больше месяца. Ничего, Филипп, я тоже прошла через дергающийся глаз от нервного тика — от культурного потрясения не умирают.
— Как ты вообще их выносишь, и до сих пор не поубивала? — взглядом, полным недоумения вперемешку с состраданием, смотрел на меня Филипп.
«Ха-ха! Это ты ещё поздно приехал и не застал, как в отцы Флавии записали дьявола. Ты, Филипп, физически не смог бы закатить глаза сильнее, если бы услышал», — так и подмывало меня сказать мужу.
— Как-как? Привыкла уже, — пожимала я плечами. — Самоконтроль, Филипп. Обычный самоконтроль.
— Фьора, ты извини меня, если что. Но твои сограждане, в самом деле, какие-то недужные, причём крепко и на всю голову, — с тоскливой иронией делился своими выводами со мной Селонже.
— Ты не поверишь, раньше эти люди были относительно здравомыслящими. Сама потрясена… — нервно усмехалась я, подавляя в себе желание биться головой о любую стену, какая только подвернётся.
Странное дело, стоило мне теперь с моей дочерью выйти погулять по городу, в обществе моего супруга, про меня прекратили пересказывать все эти домыслы — будто бы я зачала и родила Флавию от Джулиано Медичи. За моей спиной перестали шептаться с ядовитой насмешкой и презрением. Никто больше не шипел мне вслед с брезгливой интонацией слова: «распутница», «потаскуха малолетняя», «блудница» и прочие «приятности».
Даже те люди, ранее охотно готовые плевать мне в спину, и смотревшие на меня так, словно я сожгла их дома и поубивала всю их семью, называющие Флавию «нагулянным отродьем» или «ублюдком» — теперь приветливо со мной здоровались и широко улыбались, насколько у них зубов хватало. Расспрашивали меня о самочувствии моего отца и желали процветания нам самим с нашим домом, ласково заговаривали с Флавией и выхваляли красоту малышки.
Поразительная перемена в их отношении ко мне и к моей дочери, стоило появиться в городе моему благоверному! Значит, когда меня считали незамужней юной матерью — на мою голову с завидным постоянством, достойным лучшего применения, выливали ушаты грязи, с головы до ног вываляли меня в общественном презрении и порицании. Но, стоило мне скормить им историю моего замужества и происхождения Флавии немного в другой трактовке — что она родная дочь моя и Филиппа…
И стоило самому Филиппу объявиться во Флоренции и начать принимать самое живое участие в жизни моей и Флавии — так теперь мои соотечественники снова ко мне доброжелательны и соизволили снизойти до обходительной манеры общения с «падшей девицей»! Некоторые при приветствии даже величали меня «госпожа графиня» или «синьора де Селонже».
Жаль, что в такие моменты у меня не оказывается под рукой хотя бы маленького тазика — потому что тошнит меня от такого лицемерия моих сограждан просто неимоверно, что еле сдерживаю рвотные позывы.

Мирно прогуливаясь по городу со своим супругом и маленькой дочуркой, я наслаждалась каждой минутой, и мне не было никакого дела до того, что там про меня треплют языками за моей спиной. Сбывалось то, чего я желала и что себе представляла, когда Филипп приедет за мной в дом моего отца.
Вот только я никогда бы не подумала, что совершать прогулку по напоминающей шумный улей пчёл Флоренции буду не только с вернувшимся в город Красной Лилии Филиппом, но и со своим ребёнком, и неважно, что этого ребёнка совсем не я выносила и родила.
— Значит, милые дамы, расклад такой: мы веселимся, гуляем по городу, проводим день в своё удовольствие, а потому берите, что нравится — сладости, украшения и разная одежда, книги, да что по вкусу придётся, — кратко разъяснял Филипп мне и Флавии, как будем развлекаться в городе в этот день.
— Мой дорогой, ты хоть понимаешь, на что подписываешься? — крепко обхватывала я за плечо Филиппа, глядя ему в лицо и улыбаясь с ласково-кокетливым ехидством. — Я и Флавия — завзятые сладкоежки, любим много изысканных и красивых вещей, а я ко всему прочему большая охотница до книг. Ты же разоришься с нами до исподнего, бедняга.
— Можно подумать, обеднею от покупки сладостей и украшений с книгами, — с доброжелательным скептицизмом фыркал Филипп, легонечко потрепав по щеке Флавию и коснувшись губами моей макушки. — Наоборот — мне будет приятно видеть довольными вас обеих.

Правда, в этой череде ярких и наполненных весельем дней, вновь напомнил о себе Лука Торнабуони.
Я в тот день с Филиппом и Флавией как обычно прогуливалась по городу, мы заглянули на рынок, потом прошлись по мосту Понте Веккио — на котором громоздились лавочки и палатки торговцев. Я и Флавия рассматривали украшения и ткани. Филипп сказал нам подождать его на этом месте, а он сам пока купит нам что-нибудь вкусное. На том и условились.
Не трогали я и моя дочь никого и ни к кому не лезли, просто спокойно разглядывали товар, я расспрашивала о его качестве продавца. Иногда я примеряла на свои пальцы какие-нибудь кольца и показывала Флавии различные кулоны с цепочками.
Так было, пока я не вздрогнула, почуяв за спиной чьё-то постороннее присутствие. Обернувшись же, я узрела Луку. Юноша смотрел на меня глазами, в которых плескались обида и гнев мальчишки, получившего отказ матушки купить сладости или новую игрушку. Досадливо и с оскорблённым видом молодой человек поджимал нижнюю губу.
Я подхватила на руки Флавию и вполне дружелюбно поприветствовала Торнабуони, он же ответил на моё приветствие сердитым предъявлением претензий:
— Так это правда, что ты замужем за тем чёртовым бургундцем — весь город судачит, что ты жена графа Селонже! Даже более того — ты была его любовницей и родила от него дочь два года назад! Подумать только, что я мог любить особу вроде тебя — не знающую цену постоянству в любви!
— Лука, я не понимаю, по какому праву ты меня обвиняешь? Я никогда не говорила тебе слов любви и не клялась тебе в верности, мы с тобой никогда не были помолвлены, уж тем более я не твоя жена — чтобы ты сейчас требовал у меня отчёта в моём поведении, — парировала я хладнокровно.
— Поэтому ты отвергала меня, потому что уже давно имела внебрачную связь с другим и родила от него ребёнка… Наверно, смеялась надо мной, когда предавалась распутству с этим иностранцем! — выпалил Торнабуони оскорблённо.
Господи! У этого юноши логика в голове издохла в ужаснейших мучениях? Лука так себя ведёт, словно я и он были женаты десять лет, я нарожала ему детей, а потом бросила его с детьми и сбежала с первым встречным.
Мадонна всемилостивая, Лука демонстрирует такую оскорблённую гордость, что можно подумать, будто я вероломно его одного с пятью детьми на руках бросила ради любовника! Чёрт бы побрал тебя, Лука, что с тобой не так?!
— Лука, можешь твёрдо поверить в одно: когда я предавалась распутству со своим будущим мужем, мне было уж точно не до насмешек над тобой. Я думала немного о другом в объятиях мужчины и получала удовольствие, понимаешь? — иронично ответила я собеседнику на его пассаж, не сдержав чуточку издевательской ухмылки.
— Катись к чёрту от моей жены! — пришла мне помощь в лице Филиппа, оттолкнувшего Луку и загородившего меня с Флавией, встав между мной и Торнабуони, при этом светло-карие глаза мужа горели каким-то холодно-яростным огнём — придав Селонже сходства с разъярённым волком.
В моей же душе поселилось робкое, светлое и распускающееся живительным теплом чувство гордой радости от того, что Филипп, уже считай во второй раз, открыто назвал меня своей женой, в присутствии множества людей на улице…
Неужели мне довелось это услышать, и его слова не были плодом моего воображения? Ослышаться можно один раз, один раз может что-то почудиться. Но чтоб слуховая галлюцинация повторилась…
Я своими ушами слышала из уст Филиппа «катись к чёрту от моей жены»!
Значит, он не считает постыдным для себя быть моим мужем, раз во всеуслышание назвал меня своей женой!
— То, что Фьора добрая и миролюбивая женщина, не врезавшая вам до сих пор только из человеколюбия, никак не значит, что вам не врежу я, — пригрозил мой муж, еле сдерживая рвущуюся ярость, чувствующуюся даже в металлическом звучании его голоса.
— Я уйду, но ты от неё свой клинок под рёбра ещё получишь! — выкрикнул нам Лука, удаляясь.
— Это уже не твоё дело! — синхронно вырвалось ему вслед у меня и Филиппа.
— Он тебе досаждал? Скажи правду, — рука Филиппа мягко опустилась мне на плечо, слегка его сжав.
— Хоть я и сама неплохо справлялась, но всё равно спасибо, что избавил меня от общества этого человека, — хихикнула я, одарив мужа беззаботной и исполненной признательности улыбкой.
— Он бяка! — громко выразила своё мнение о моём неудачливом и настырном поклоннике малютка Флавия, и сердито высунула язык — чем заставила меня и Филиппа рассмеяться.
Надо же, маленькая Флавия такая прозорливая девочка для своих лет. Похоже, Иерониме Пацци превращение в двухлетнюю малышку Флавию пошло на пользу — ума вот заметно прибавилось, как впрочем, и доброты.

Прогулками по городу я и мой муж с Флавией не ограничивались. Филиппу могла в голову прилететь идея — вытащить меня и дочь на берег реки Арно. Прихватывал из дома небольшой стеклянный стаканчик, кисти и краски. Как оказалось, он придумал Флавии новое занятие — рисовать красками на камнях разной величины цветочки, всяких животных и птиц, солнце и облака, звёздочки, иногда они вместе рисовали какие-то забавные рожицы. Новое развлечение Флавия встретила одобрительно — настолько увлекалась рисованием на камнях, что у Филиппа и у меня не было такой проблемы, как постоянно оттаскивать Флавию от воды, куда она обычно норовила залезть.
Или мы развлекались тем, что строили замки из песка, что на ура было встречено Флавией. В основном строили я и Филипп. Флавия вносила свой вклад в строительство тем, что приносила камешки, которые потом служили чем-то вроде окружающей замок крепостной стены. Втроём нас потом ждали поиски каких-нибудь листочков, чтобы на донжоне песчаного замка гордо высился флаг.
После таких времяпровождений на берегу реки, клумбы дворика дворца Бельтрами пополнялись разрисованными камнями, которые притаскивали Флавия и Филипп.

В один из дней нашей совместной жизни под одной крышей мой супруг подбил меня на то, чтобы мы выбрались погулять по берегу реки Арно вдвоём. Заранее договорился с Леонардой, чтобы в этот день она приглядела за Флавией — пока мы не придём с прогулки домой, к тому же наше отсутствие не обещало быть долгим. Поначалу я без энтузиазма восприняла предложение Филиппа, заявив, что планировала в этот день поваляться в постели и почитать книгу.
— Будет тебе, Фьора. Успеешь дома насидеться. Соглашайся, — убеждал меня Филипп, обняв со спины и разминая мои плечи. — Научу тебя рыбачить, пожарим рыбу на костре. Знаешь, как вкусно?
— Звучит очень заманчиво. Мне считать это приглашением на свидание? — промурлыкала я с лукавым кокетством, немного разомлев от массажа.
— Ты всё правильно поняла, — приглушённо проговорил Филипп, поцеловав меня в висок. — Так ты согласна?
— Пожалуй, приму твоё предложение…
— Будем делать из тебя отменную рыбачку, — муж после этих слов чуть крепче обнял меня и прикоснулся губами к моей шее — в том особо чувствительном месте, где бьётся жилка, а губы мои растянулись в хитренькой улыбочке.
За удочками дело не стало, Филипп смастерил парочку — себе и мне, вместе накопали в саду червей для наживки. Запаслись хлебом с сыром и колбасой, прихватив также с собой флягу красного вина, и сложили припасы в небольшую корзинку. Захватили из дома пару вёдер, чтобы было в чём нести улов.
Моими стараниями гардероб Филиппа немного обеднел на одну белую рубашку, которая была мне великовата, и на зауженные к низу штаны, которые пришлось подвязывать поясом — потому что они с меня спадали.
По пути к месту запланированной рыбалки мне доводилось слышать перешёптывания горожан в духе «Вы посмотрите на эту Фьору, в мужскую одежду вырядилась. Совсем потеряла всякий стыд».
Правда, рыбалка на берегу реки Арно у нас не задалась. Но хлеб с колбасой и сыром я и Филипп «приговорили» за считанные минуты, запив это дело вином. Сколько бы я ни гипнотизировала поплавок своей удочки, в ожидании попадания на крючок хоть какой-то рыбёшки, я так ничего и не поймала. Не знаю, можно ли считать за улов старый и поистрёпанный башмак, выловленный мною и тут же закинутый обратно в реку? Филиппу повезло чуть больше моего — на дне его ведра барахтались три небольшие рыбины.
До поры до времени — пока я случайно не задела и не опрокинула его ведро, после чего пойманные мужем рыбы совершили побег обратно в родную речку. Всё случилось из-за того, что возле меня маячила кругами здоровая оса — едва ли не у самого моего лица. С детства боюсь этих жалящих жужжащих насекомых. Разумеется, я подскочила как ошпаренная кипятком, со своего насиженного камня, по неосторожности задев ногой ведро с уловом Филиппа.
Так помимо того, что ведро перевернула, и улов мужа упустила, ещё и моя собственная удочка улетела подальше к чертям — точнее к воде, и её унесло течением. Это какое-то двойное фиаско.
Селонже досадливо вздохнул и покачал головой, глядя как рыбы вскоре скрылись в воде.
— Извини, я не нарочно, — проговорила я, нервно хихикнув и немножечко виновато улыбнувшись.
— Что поделаешь теперь, — махнул Филипп рукой. — Ничего, может, нам ещё повезёт, наловим с тобой больше прежнего, — пытался супруг меня приободрить, заметив, как я с тоской смотрела на быстрые воды реки. — Хочешь, возьми мою удочку? — не дожидаясь моего ответа, граф отдал свою удочку мне в руки. — С чего же ты так резко подскочила?
— Возле моего лица огромная оса нарезала круги в полёте, а я этих тварей жутко боюсь. Ещё ужалят ведь.
— Фьора, милая, они сами тебя боятся больше, чем ты — их. Поверь.
— Мне как-то от этого не легче, — пробормотала я.
Немного обескураженная тем, что по моей оплошности улов на прощание помахал мне и Филиппу плавниками, и тем, что мою удочку унесло в неведомые дали, я уселась обратно на свой камень, держа удочку мужа в руках, и насупилась, вглядываясь в поплавок.
— Фьора, будет тебе, так переживать. Это лишь удочка, а рыбы ещё наловишь, — присев поближе ко мне, Филипп слегка толкнул меня в плечо, за что удостоился соразмерного ответа. Но моё плохое настроение это немного развеяло.
Немного также приободрило и то, что поплавок удочки задёргался, что говорило о том, что на крючок попалась рыба. И, судя по тому, как у меня удочку повело чуть в сторону, рыба попалась крупная. Подбадриваемая Филиппом, объяснявшим мне, как правильно вытаскивать попавшуюся на крючок живность, я вытягивала улов из воды.
Но тут меня поджидало новое разочарование — рыба, поймавшаяся на крючок, намеревалась дорого продать свою жизнь и рванула так сильно, что я от неожиданности ослабила на мгновение хватку, и этого оказалось достаточно, чтобы и вторая удочка выскользнула из моих рук, теперь уносимая рыбой, избежавшей участи окончить свой век в качестве ухи. Вот же чёрт. Третье фиаско за короткое время.
— Эммм… И во второй раз я тоже не нарочно, — пробормотала я виновато, улыбнувшись, чтобы сгладить ощущение мною неловкости.
— Ну и знатно же над нами посмеются твой отец и Леонарда, — досадливо усмехнувшись, проронил Филипп, подойдя ко мне и обняв.
— Почему это над нами? Они будут смеяться с тебя одного.
— Это почему же с меня одного? — непонимающе взглянул на меня Филипп.
— Потому что я сострою такое несчастное и подавленное выражение лица, что Леонарде и моему отцу станет жаль меня морально добивать, — подвернулся у меня ответ для мужа.
— А ты точно в прошлой жизни не была вредной и язвительной лисицей, обожающей поддевать своих сородичей, и которую за это ненавидели другие лисы? Если верить теории жителей Индии о перерождениях в другом обличье? — Филипп тепло усмехнулся и почесал переносицу.
— Ну, что же, не порыбачили — так поплаваем! — воскликнула я, бодро сбрасывая со своих ног кожаные туфли на плоской подошве, и ступая по песку, направилась к воде.
— Эй, Фьора, стой! Не июль месяц на дворе, куда в реку лезешь?! — кричал мне вслед Филипп, рванувшись ко мне и схватив за плечо, норовя увести подальше от воды.
Я освободилась от его хватки и упрямо тряхнула распущенными волосами.
— Во-первых, я купалась в реке уже в это время с детства. Только отец и Леонарда не знали. Во-вторых, мне хочется поплавать. В-третьих, я долго купаться не буду, — ответила я, доброжелательно улыбнувшись мужу и на все его предостережения не лезть в воду отвечая «Всё будет в порядке», стремглав добежала до реки, резко нырнув в её прохладные и ласковые объятия.
Несмотря на то, что вода в реке правда была немного холодной, пусть и близился конец мая, я с наслаждением отдавала себя во власть водной стихии. Ныряла на самое дно, чувствовала обволакивающую всё тело бодрящую прохладу, плавала в своё удовольствие.
Я с каким-то детским восторгом рассекала речную воду ровно до тех пор, пока мою правую ногу не свело судорогой от пальцев до голени, и я не запаниковала, уходя на дно и колотя по воде руками. Хотела кричать и звать на помощь, но звук будто застрял в горле от страха.
Причём страшно стало ещё и потому, что раньше меня никогда судороги не били во время плавания в реке весной. А потом моё сознание отказалось мне служить, и я провалилась в какую-то тёмную утягивающую пустоту.
Пришла в себя уже на берегу, нащупав судорожными движениями рук под собой ткань плаща. До этого смутно помнила обхватившие меня крепко руки мужа ещё, когда мы были в воде. Обрывочно припоминаю, как Филипп вытаскивал меня к берегу, а я отбивалась и отталкивала его, не понимая в моём состоянии паники, что делаю.
Потом опять провалилась в пустоту. Иногда перед закрытыми веками мелькали образы отца и Леонарды, маленькой Флавии, моих подруг и друзей. Филипп, в звенящем от ужаса полу-крике умоляющий меня открыть глаза и прийти в себя. Зажимающий мне нос и вдувающий воздух мне через рот, чередуя это с ритмичным надавливанием на мою грудную клетку. Всё это помогло — я пришла в себя, сделав резкий вдох и повернувшись на бок, и после уже выкашливая из лёгких попавшую через нос воду.
— Слава богу, очнулась! Я уж самое страшное передумать успел… — шептал Филипп срывающимся голосом, наскоро закутав меня в свой плащ и взяв на руки, крепко прильнув губами к моей макушке и обняв с такой силой, будто хотел спрятать, полностью растворить в себе. — За каким чёртом тебя вообще понесло в эту воду?! — сорвался он на гневный крик, к которому примешивались горечь и ужас, гладя меня по щекам и по взлохмаченным мокрым волосам. — До жути перепугала… — последние его слова потонули, когда Филипп зарылся лицом в мои волосы.
Какое-то время я подавленно молчала, немного извернувшись в руках мужа и уткнувшись лицом в его мокрую от воды рубашку, крепко стискивала дрожащими пальцами с побелевшими костяшками ткань его одежды.
Когда от меня отхлынуло потрясение после того, как я едва не утонула, пришло и осознание, что я оказалась в опасности и чуть не погибла, едва не лишилась жизни, что могла больше никогда не увидеть отца с Леонардой и мою дочурку Флавию, моя бедная девочка могла сегодня остаться сиротой.
Мой отец мог лишиться дочери, своей смертью я могла разбить сердце также и Леонарде.
И только благодаря Филиппу, вытащившему меня из реки, я не ушла ко дну и моё мёртвое тело не кормит собою рыб, мой муж — вот причина, по которой я не утонула и осталась жива.
Плечи мои и всё тело задрожали как от зимнего холода, горло сжал спазм, и слёзы хлынули из глаз потоком. Я рыдала — от страха, что была близка к переселению из мира живых на тот свет, от болезненно пронзившей сознание и сердце мысли — что если бы утонула, то никогда бы не увидела больше моих дорогих Леонарду и отца. Никогда бы уже не смогла любоваться улыбкой моей малышки Флавии и прижать её к себе покрепче, никогда бы не увидела своих подруг и друзей.
Причём меня ужасало скорее не то, что я распрощаюсь с жизнью, а то, как больно по моим близким ударит горе из-за моей возможной смерти. До дрожи пробирало от мысли, что моя кончина расколет души отца и Леонарды, что Флавия будет расти без матери — как и я сама в своё время, и что Кьяра и Симонетта с Хатун тоже будут по мне скорбеть.
Как бы я ни старалась давать волю рыданиям тише, не получалось ничего — то и дело у меня вырывались всхлипы и сиплые вскрики.
— Фьора, теперь всё хорошо, слышишь? Всё позади, — шептал мне ласково для моего успокоения Филипп, немного по-другому перехватив меня, что теперь я была в плотном кольце его крепких объятий и удобно устроена у него на коленях. — Ты в безопасности. — Но, как бы ни старался супруг меня привести в чувство, успокоиться и унять рыдания не получалось никак, даже при всём старании.
Трясло меня по-прежнему, хотя уже не так сильно, слёзы перестали литься из глаз, но пальцы мои до сих пор стискивали рубашку мужа. Рыдания понемногу унимались, только теперь стали беззвучными и не было слёз.
— Не оставляй никогда меня больше, — тихо прошептала я охрипшим голосом, и даже сама не понимала, как эти слова могли слететь с моих губ, высвободив одну руку из плена плаща и обвив шею Филиппа.
Он же одной рукой прижал меня к себе чуть крепче, а другой гладил по голове.
— Обещаю, как кончится война — больше не расстанемся никогда, всегда будем вместе. Ты, я, Флавия… — горячо шептал Селонже мне на ухо. — Всё-таки скажи, что с тобой случилось? Ведь ты же хорошо плаваешь, а чуть только что не утонула… — тревожно муж взглянул мне в лицо.
— Мою ногу свело судорогой. Раньше такого со мной не бывало, поэтому я перепугалась и запаниковала. Хотела крикнуть, а горло как гарротой сдавило… Отцу и Леонарде ни слова, что я едва не утонула, прошу! — умоляюще и одновременно упрямо я смотрела в глаза супругу.
— Буду молчать при условии, что ты больше в холодную воду посреди мая не полезешь. Мне одного раза ощутить за тебя ужас хватило. Слава богу, с тобой всё хорошо. — Филипп по новой укутал меня в плащ.
Получается, что я по-настоящему дорога собственному мужу, и сегодня он правда мучился страхом меня потерять? Ведь, если бы я была ему совершенно безразлична, разве закутывал бы он меня в свой плащ как можно теплее — после того, как оказал мне помощь, помог прийти в себя? Прижимал бы тогда так меня к себе, как можно сильнее?
— Ты бы хотел меня поцеловать? — неожиданно для самой меня вырвался мой вопрос.
С кроткой улыбкой на губах я смотрела на мужа сквозь полуопущенные ресницы. Я не знаю, что заставило меня сказать эти слова. Может быть, только что пережитый панический ужас перед возможной смертью и чувство глубокой благодарности к супругу за то, что он спас мне жизнь, что не остался в стороне и мигом кинулся мне на помощь — видя, что мне плохо, и я была в опасности.
Так может быть, мне всё же стоит перестать искать подвох в чувствах ко мне Филиппа?
— Как думаешь, мне стоит рискнуть? — Филипп развернул меня к нему лицом и обнял за талию, а мои руки обвились вокруг его шеи. — В прошлый раз меня укусили…
— В прошлый раз это было без моего позволения, сейчас мне этого хочется самой, — игриво отозвалась я, прижавшись сильнее к нему и робко, немного дразняще, прильнула губами к его губам, получив от мужа более страстный отклик — чем ожидала.
Ни с чем несравнимое ощущение, будто осторожно входит в сердце золотая стрела, в мыслях словно какой-то перезвон колоколов — как во время церковных праздников. Ничем не погасить и не разрушить. Точно я нашла недостающий фрагмент мозаики и больше не режет взор пустое пространство.
Как будто целый мир на мгновение вдруг перестал вращаться.
Домой я и Филипп вернулись лишь ближе к вечеру — усталые, голодные, но чувствующие себя довольными оба. С пустыми вёдрами, оба мокрые до нитки мы заявились домой, немного вытерпели доброжелательных шуток Леонарды и отца по причине отсутствия улова.
— Ну, понятно с вашей рыбалкой всё, — уперев руки в бока, Леонарда ласково усмехнулась, глядя на меня. — Вон, как у тебя глаза блестят и щёки разрумянились!
Таким был мой опыт рыбалки, самый первый. Несмотря на сегодняшнее происшествие, когда я чуть не утонула, этот совместный отдых с мужем на берегу реки я могу назвать отличным.

Временами я и муж с дочуркой выбирались поближе к природе, чтобы устроить небольшую трапезу на свежем воздухе, когда витают ароматы цветов и защищают от палящего солнца густые кроны деревьев, издали доносятся голоса птиц.
С вечера перед посиделками на природе Филипп готовил для нашей компании съестное, в чём я ему помогала, вместе собирали небольшую корзину. Леонарда занимала внимание Флавии чтением малышке ирландской или скандинавской мифологии, чтобы маленькая и милая егоза Флавия не кинулась «помогать» мне и Филиппу.
Это, конечно, похвальное стремление — помогать родителям, но пока в силу возраста Флавия такая помощница, что хлопот будет больше.
Взяв корзинку с едой и питьём, плотное покрывало — чтобы расстилать его на траве, а также воздушного змея, я и Филипп с Флавией на добрую половину дня пропадали из дома. Трапезничали на природе, отдыхали и дышали свежим воздухом, Флавия и Филипп так дурачились от души и на всю катушку — что к ним присоединялась и я сама.
Запускали вместе воздушного змея, и если вдруг игрушку ветром уносило, и она запутывалась в ветвях какого-нибудь дерева, Филиппа ждало увлекательное небольшое приключение — залезать на дерево и возвращать змея обратно «на родину».
Должна признать, было невероятно весело от таких посиделок на природе не только маленькой Флавии, которая в своё удовольствие носилась как угорелая — запуская воздушного змея с тем, кого звала папой, но и мне. Как будто я сбрасывала с души лишние сотни лет.
Вся наша троица возвращалась в палаццо Бельтрами безгранично довольная, в приподнятом настроении. Флавия так вообще ночью спала без задних ног.

Бывало и так, что Филипп преподносил мне в подарок какую-нибудь изящную шаль из тонкой ткани или из шерсти — накинуть на плечи, со вкусом сделанную брошь или украшенные цветочками из драгоценных камней шпильки с гребнями для волос, очаровательные перчатки или книгу.
Сопровождал это словами:
— Увидел это во время прогулки случайно и подумал, что это поднимет настроение тебе.
Я же благосклонно принимала подарки и с приветливой улыбкой на губах выражала свою благодарность.
Вот это назрел невероятный поворот — мой супруг решил за мной ухаживать! До нашей свадьбы предпочитал не тратить времени на ухаживания, действуя лобовой атакой, решительно и пылко, а тут взял себе за новое правило баловать меня сюрпризами без всякого повода!
В его поведении со мной были забота и внимательность. Филипп не высказывал мне недовольства, что все заботы о Флавии преимущественно на нём, и наоборот сам же советовал мне ни о чём не беспокоиться и больше отдыхать, хорошо высыпаться.
— А то вид сравнительно недавно был болезненный, сейчас хоть краски на лицо возвращаются, — как он мне говорил.
Филиппа действительно волновало то, полноценно ли я высыпаюсь, хватает ли мне личного времени на себя, когда я в последний раз отдыхала по-человечески.
Ему по-настоящему был важен мой физический и душевный комфорт, мне было свободно и легко с моим мужем, я привыкала к этой спокойной и уверенной заботе, хотя поначалу боялась приучаться к такому ко мне отношению с его стороны…
Даже молчать с ним наедине мне было легко, я пребывала в состоянии мира в душе, точно на миг среди бесприютной и холодной зимы настало жаркое лето.
Мне поневоле пришлось быть честной сама с собой и признать, что в глубине души я радуюсь проявлениям заботы и знаков внимания ко мне от супруга. Мне нравится проводить с ним время и узнавать с каждым днём всё лучше эту новую грань его сущности — старание Филиппа быть хорошим мужем для меня и отцом для малютки Флавии.
Он всеми силами стремился к тому, чтобы моя с дочерью жизнь в палаццо Бельтрами была приятной и лёгкой, насыщенной и нескучной.
Мне пришлось сознаться себе в том, что для меня очень приятно то, что собственный законный муж смотрит на меня с желанием, со страстью во взоре, и вместе с тем тепло…

С восторженным энтузиазмом я встретила идею Филиппа учить меня фехтованию. Про себя, в уме, я ликовала, что появился ещё один вид досуга, который бы объединял меня и моего мужа, больше возможностей вместе быть чем-то занятыми…
Филипп самым добросовестным образом учил меня владеть оружием, добавив к этому также и рукопашный бой.
На проводимых мужем занятиях со мной я старалась выкладываться на совесть, прилагала много усердия. Супруг тактично указывал мне на мои ошибки, если мне случалось их допустить, а ошибок таких было много.
Высказывал мне, что при должном прилежании мои успехи в рукопашном бое и в фехтовании будут с каждым разом всё лучше. Приободрял меня, говоря, что я умница и всё схватываю налету, что у меня есть способности — которые нужно развивать, что у меня хорошо получается.
И ради того, чтобы как можно чаще слышать от мужа слова одобрения, что он находит меня способной и подающей надежды фехтовальщицей, и что мне хорошо даётся искусство рукопашного боя, я отдавала силы и ум нашим занятиям со всей старательностью и увлечённостью.
Я же помогала Филиппу совершенствовать его знания итальянского языка и попутно с этим, из озорнических побуждений учила мужа итальянским ругательствам — особенно тем, которые в ходу у меня в родной Тоскане.
На моём родном итальянском языке Филипп и так говорит отлично — непринуждённо, легко и правильно. А вот широкое разнообразие итальянской ругани стало для графа Селонже поистине необычным открытием.
С взаимным весельем и пользой я и Филипп проводили вместе время.
Мой супруг искренне привязывается к Флавии всей душой, с каждым днём всё сильнее, так же искренне заботится о нас обеих.
Он интересовался моим мнением по вопросам воспитания Флавии и никогда им не пренебрегал. Вызнал у меня день моего рождения — одиннадцатого декабря, и расспрашивал меня о моих вкусах.
Как-то теперь стало интересно, моего мужа, часом, не подменили? Я точно с Филиппом живу под одной крышей или с каким-то инкубом, принявшим его облик?
Сама осознаю бредовость этого предположения, ну, а вдруг? Не знаю, настоящий ли это Филипп или инкуб какой-то под его личиной, но хоть бы он таким и оставался!..
Пожалуйста, Господи, хоть бы Филипп всегда был таким, как сейчас, и не поменялся в обратном направлении!
Все эти перемены в характере и поведении Филиппа, в лучшую сторону спустя несколько месяцев после свадьбы…
Тут бы обрадоваться на моём месте и меньше забивать свою голову мыслями, что где-то здесь таится подвох, но у меня не получается. Нет ощущения, что всё это происходит в реальности.
Как будто я оказалась в мире-перевёртыше: вот есть мой муж Филипп — несколько месяцев назад поведший себя со мной цинично и жестоко; а вот его улучшенная и всё переосмыслившая, искренне раскаявшаяся версия.
Как два разных человека, словно у меня два мужа — Филипп и его более чуткий ко мне с моими душевными нуждами брат-близнец.

Этот человек, с которым я соединена узами законного брака, недавно спас мою жизнь — уже за этот поступок он заслуживает того, чтобы я навсегда вычеркнула его из списка своих врагов, чтобы прекратила держать на немалой дистанции от себя.
Может быть, правда, прекратить поедать себя мыслями, что получу нож под рёбра во второй раз, и просто наслаждаться тёплым ко мне отношением и вниманием с заботой переменившегося Филиппа?..
Разумеется, мне были приятны такие знаки внимания со стороны моего мужа, как и подогревали моё самолюбие живительным теплом все те пылкие и жадные взгляды графа Селонже, которые мне случается ловить на себе. Вспоминаю и чувствую снова, что я всё-таки молодая женщина, а не просто приложение по обслуживанию потребностей двухлетней крохи.
Женщина, не обиженная вполне хорошими внешними данными — если говорить без напускной скромности, способная вызвать в мужчине страстное желание — голодные глаза собственного мужа при взгляде на меня точно не солгут…
— Ну же, дорогой супруг, что скажешь? Похожа я на твою прежнюю прекрасную Фьору? Бледная, похудевшая, круги под глазами были до недавнего времени просто кошмар… — с иронией, лишённой злости, захотела я как-то поддеть мужа.
— А по мне, так ты по-прежнему прекрасна. Это вообще с твоей стороны законно? — напустил на себя строгости граф, коснувшись своей ладонью моей щеки и гладя по скуле большим пальцем.
В ответ на этот выпад, польстивший моей женской гордости, я тихонько засмеялась, погладив сильную и огрубевшую от обращения с оружием ладонь мужа, и с ласковой кротостью улыбнувшись ему, когда наши взгляды встретились.
Не сказать, что я готова уже сейчас перечеркнуть все обиды и принять обратно своего благоверного, но если я решила, что собираюсь войти к нему в доверие и таким образом собирать сведения против Карла Смелого, то должна уверить Филиппа в том, что я буквально в полушаге от решения его простить.
А для этого нужно вести себя с ним доброжелательно, не язвить и не говорить ему резких слов, и старательно делать вид, что испытываешь взаимное желание наладить отношения и пойти на примирение, и что я готова перешагнуть через былое и начать всё заново, с чистого листа.
Пускай Филипп считает, что я страстно разделяю его устремления пойти на сближение и забыть обо всём дурном, что было, и всё ради того, чтобы жить вместе как полноценная и гармоничная семья. Пусть тогда с Филиппом пребудет его личное заблуждение, что я готова незамедлительно и без раздумий его простить.
И ведь что самое абсурдное, во мне всё меньше и меньше злости на него, мне приятны его знаки внимания ко мне и его присутствие рядом со мной, в животе и груди поселяется робкое тепло — когда муж прикоснётся ко мне, возьмёт за руку или погладит по щеке, приобнимет за плечи. Заправит мне за ухо прядь волос или же накинет плащ мне на плечи, если вдруг во время наших прогулок по саду похолодает.
Я получаю неподдельное удовольствие от наших прогулок по саду вместе с Флавией, успела полюбить наши посиделки в саду внутреннего дворика дворца Бельтрами. Мне очень по душе, что во время отдыха в саду мы нередко сидим под деревом на накиданных подушках, захваченных из дома, и читаем вслух книги из домашней библиотеки моей и отца.
То берём для чтений в саду книги античных философов или поэтов, то сказки разных народов или мифологию, то мне попадаются под руку произведения вроде «Легенд туманного Альбиона» или творение про Абеляра и Элоизу. Но последнее я ставила обратно на книжную полку, потому что некоторые моменты в романе не для детских ушей.
Когда всем нам читаю вслух я, а когда Филипп. Но я больше люблю, когда мне и Флавии читает мой муж — у него приятный и тёплый баритон с лёгкой хрипотцой. Так нравится звучание его голоса, оказывающее на меня и Флавию успокаивающее и умиротворяющее действие, что мы обе проваливаемся в сон уже на одной трети прочитанного.
Я прислоняюсь к мужу и падаю в мир сновидений, Флавия крепко спит на мне — положив на мою грудь свою голову. Филипп укрывает нас обеих плотнее своим плащом и остерегается лишний раз пошевелиться, чтобы нас не разбудить. Как он сам говорит, мы так хорошо пристроились и уснули, что ему жаль прерывать мои с дочерью сны.
На душе у меня блаженственное ощущение покоя, семейного уюта и умиротворения.
Мне совсем не хочется собственноручно убить Филиппа или выгнать взашей.
Вместе мы укладываем спать Флавию — читаем ей сказки перед сном или напеваем разные детские колыбельные, старинные баллады. Я иногда наполовину лежу в кровати, укрывшись до живота одеялом, и слушаю, как муж читает девочке книгу или убаюкивает её очень старой песней о заколдованном рыцаре:
— В тумане странный образ
Вдруг может появиться.
И ты, его увидев,
Не бойся, не беги.
Проедет безобидно
Угрюмый сонный рыцарь
И конь,
Хромой на три ноги.
Заржавленные латы
Готовы развалиться.
Изъедены до дырок
Стальные сапоги.
Дорог не выбирая,
Блуждает сонный рыцарь
И конь, и конь,
Хромой на три ноги.
Когда-то на планете
О нём гремела слава.
Он в честном поединке
Любого был сильней.
Был меч его защитой
Для бедных и для слабых,
А конь, а конь
Был лучшим из коней.
Но вот одной колдунье
Случилось вдруг влюбиться.
«Уйди», — сказал ей рыцарь
«С тобою мы враги».
И стал навеки сонным
Несчастный этот рыцарь,
А конь, а конь
Хромым на три ноги.
Не может ни проснуться
И не остановиться,
И конь его поныне
Всё меряет шаги.
Порою возникает
В тумане сонный рыцарь
И конь, и конь,
Хромой на три ноги.
Под власть приятного и оказывающее сонное воздействие голоса моего благоверного попадала не только Флавия, закрывающая глаза и прячущая маленькие ручки под подушкой, но и я сама.
Филипп поправлял одеяло Флавии, склонялся над её кроваткой и чуть касался губами её головы, желая добрых снов.
В такие моменты я мысленно переносилась в те времена, когда сама была в возрасте Флавии или чуть постарше, когда мой собственный отец точно так же напевал мне песни или читал сказки, укрывал меня потеплее одеялом и целовал перед сном, желая мне доброй ночи.
Мой отец тоже посвящал мне каждую свободную минуту, придумывал для меня занимательные игры, всегда был со мной мягок и заботился обо мне. Напоминает именно то, как Филипп ведёт себя с Флавией. Девочка никогда не чувствует себя обделённой родительскими лаской и теплом со стороны моего мужа, за короткое время они успели стать хорошими друзьями.
Флавия очень умная девочка для своих двух лет, и я думаю, что если бы в поведении с ней Филиппа не было ни капли искреннего тепла, она бы сама не стала идти с ним на контакт. И уж тем более Флавия тогда ни за что не стала бы называть папой моего мужа.
Думаю, из Филиппа получился бы хороший отец — любящий, не пренебрегающий душевными нуждами ребёнка, умеющий найти подход и терпеливый, знающий, как заботиться о детях.
Останься его дочь, о которой я не могла не думать, в живых, если бы та неизвестная мне малышка не умерла — едва родившись на свет, она могла расти у прекрасного родителя.
Уложив спать Флавию после чтения ей сказок и распевания песен перед сном, поправив ей одеяло, пожелав доброй ночи и поцеловав на ночь, Филипп присаживался на край моей кровати и брал меня за руку. Крепко, но всё же с бережностью сжимал мою руку в своей крепкой руке с мозолями на ладони от обращения с мечом, гладил мои пальцы.
В глубине души безмерно обрадованная такими проявлениями ко мне ласки, я вылезала из-под одеяла и по кровати подползала ближе к супругу, садясь рядышком и обхватив его плечо.
Молодой мужчина крепко обнимал меня, гладя по голове и спине. Осторожно приподнимал за подбородок моё лицо, а я без возражений давала мужу поцеловать меня в лоб или в губы, в закрытые от довольства глаза. При этом мои щёки жарко алели, как у какой-то послушницы монастыря, на губах как цветы по весне распускалась смущённо-счастливая улыбка.
Это, в самом деле, я — смущённо краснеющая и улыбающаяся несколько робко, будто я и впрямь какая-то воспитанница монастыря, ни разу не бывавшая с мужчиной в постели? Вроде бы не столь уж давно, всего каких-то несколько месяцев назад, перестала быть невинной девушкой в своём замужестве, двухлетняя дочка у меня есть (ну, подумаешь, совсем не я её рожала), а всё равно вновь переживаю тот первый трепет…
— Ну, всё, Фьора. Флавию спать уложили. Я пойду к себе. Доброй ночи и приятных снов, родная, — обняв меня покрепче и поцеловав в кончик носа, слегка потрепав по щеке, перед тем, как уйти и выпустить меня из объятий, Филипп с ласковой иронией шептал мне на ухо: — люблю тебя, лисица-кровопийца.
— Ну, отомщу я тебе однажды за «лисицу», — с напускной возмущённостью цедила я сквозь сжатые зубы и посмеивалась, слегка ударив Филиппа подушкой, он отскакивал от моей кровати ближе к двери — на безопасное от меня и моей подушки расстояние.
— Ты поймай сначала, — отвечал мне Селонже, в момент скрываясь за дверью моей спальни, подушка ударялась об дверь и падала на пол — не успевая долететь до головы этого несносного человека, законной женой которого я стала перед богом и людьми.
Так легко и весело было на душе после таких шуточных перепалок с супругом. Тяжело мне давалось побороть в себе желание покинуть свою комнату и направиться вместе с мужем в выделенные ему апартаменты. Мне надоели эти холодные ночи, но я должна держать характер, быть гордой, хоть это не очень просто.
Робким всполохом промелькнёт в голове мысль, а вдруг наш брак окажется счастливым, и что мой супруг… его никак не назовёшь худшим из живущих или когда-либо живших людей.
Господи, что же это опять со мной творится? Пора бы мне поумнеть, а то, если бы существовали всевозможные призы за глупость, я бы стала тотчас обладательницей огромной коллекции и соперников бы не имела.
Как бы я ни старалась обмануть саму себя, мне хотелось примирения с мужем, хотелось перечеркнуть всё плохое, отбросить обиды и попробовать начать сначала, всё заново.
Как бы ни было сильно во мне желание пойти на мировую с Филиппом окончательно, даже если былые чувства вновь разгорелись с новым жаром, нельзя идти на поводу у своих порывов. Пусть мужу наше примирение дастся не так легко, как бы ему хотелось — тем больше будет ценить, чем больше будет сложностей на его пути к желаемому.

Глава 10 - Cantarella. Сладостный яд
23 декабря 2018 г., 20:26
«Твердь, из-под ног ушедшая,
Тает в прошедшей ночи.
Я ведь не сумасшедшая,
Просто любила очень».
©Моя дорогая — Офелия

      Сколько бы ни пыталась отрешиться от всего происходящего в моей жизни, происходящего вокруг меня, решительно ничего не получалось.
Тихонечко выскользнув из объятия Леонарды, безмятежно спящей крепким сном, из-под одеяла, я зажгла в подсвечнике одну свечу и в состоянии какой-то туманной задумчивости села за свой туалетный столик, бесцельно смотря на собственное отражение в зеркале при слабом освещении.
Мой разум точно бегает по грани обезумевшим горностаем и подвывает от стараний не задуматься сегодня ни о чём и ни о ком, но не выходит, нелегко себя заставить, хотя прилагаю усилия. Мозги пылают, как будто сжигаемые в огне.
Никак не выходила из головы тяжёлая история, которую мне рассказала Леонарда. Два чувства меня переполняли. Сопереживание моей дорогой Леонарде, вырастившей меня, которая в столь юном возрасте пережила столько дурного — принудительное замужество и скотское обращение её мужа к самой Леонарде, а потом и к их ребёнку Жаку. Годы в обстановке унижений и физического насилия, вынужденность терпеть неверность мужа, отсутствие у Леонарды уверенности — что родители её примут с сынишкой на руках, что ей есть куда пойти.
К ощущению душевной боли за Леонарду и за всё, что выпало на её долю с семнадцатилетнего возраста, примешивалось яростное желание вцепиться в горло её мужу голыми руками. Самолично придушить этого мерзавца — подвергавшего тирании свою жену и своего же сына. И мне как-то было абсолютно безразлично, что муж Леонарды Жильбер давно мёртв — с той поры, как Леонарда разменяла сороковую весну. Что же, пусть Жильбер давно жарится в Аду, я бы с радостью своими руками прикончила его повторно.
Я вспоминала сказанные Леонардой слова: «А пожила бы ты так, как я в молодости, что бы тогда делала?»
Я даже затруднилась ответить Леонарде сразу на её вопрос. Скорее всего, либо сама свела бы счёты с жизнью, либо искала бы способы как можно тише и незаметнее довести такого мужа как Жильбер до могилы. Желательно побыстрее.
Никому бы не пожелала, даже самым своим злейшим врагиням и врагам, всего того, что выше головы хлебнула в мои годы Леонарда.

Моя воспитательница не толкала меня к скорейшему примирению с Филиппом, советовала мне лучше к нему приглядеться. Вот уж кто меня активно толкает в объятия мужа, убедив меня спаивать ему приворотные зелья, так это Деметриос.
Грек ещё во время нашего разговора о мести Карлу Бургундскому озвучивал мысль, что для достижения нашей общей цели мне стоит наладить отношения с Филиппом.
Соблазнить собственного супруга, привязать его к себе как можно крепче, войти к нему в доверие и, прикрывшись именем и титулом графини де Селонже, выведывать сведения о Карле Смелом — которые бы потом при содействии Деметриоса попали в руки королю Людовику.
Хотя слово «соблазнить» не очень применимо на мои отношения с мужем. Соблазняют только тех, кто не планирует вступать в интимную связь. Филиппа же и соблазнять не надо, потому что он сам бы рад соблазниться мной. Испытывает желание, хочет меня как женщину, но держит себя в рамках.
У меня на душе было очень неуютно и гадливо от мысли, что мне придётся бросить на весы возмездия Карлу Смелому мои чувства и принципы, мою былую любовь к мужу — которая робко стряхивает с себя пепел, собственное тело…
Главным образом, неуютно и гадливо именно от того, что предстоит использовать Филиппа как ширму для моей будущей шпионской деятельности против Карла Смелого, придётся много изворачиваться и лгать, лицемерить перед собственным мужем — примерив на себя маску всё давным-давно простившей жены.
Нет, я очень близка к тому, чтобы простить супруга и учиться жить вместе, переступив через недавнее плохое, что было.
Что-то внутри меня противилось тому, чтобы так поступать с Филиппом — использовать его как прикрытие, какой-то щит для моего предстоящего шпионажа. Если я и вернусь к нему, стану с ним жить и вместе с ним же растить Флавию, то мне хочется быть с мужем искренней и честной во всём, без утаиваний и без обмана.
Мне отвратительно от того, что в отношения мои и Филиппа придётся привнести намного больше притворства и лжи, чем было привнесено в короткие дни, за которые свершилась наша свадьба.
Но, как бы ни противились сердце и душа, я вынуждена пойти на это — хотя бы для того, чтобы Карл Бургундский отправился в Ад и никогда больше не встревал третьим между Филиппом и мной, как этот чёртов герцог, наверняка, встревал в прошлом в отношения Филиппа и этой неизвестной мне Луизы.
А если для этого перед собственным мужем придётся примерять на себя роль шпионки-обольстительницы, передавая через Деметриоса сведения Людовику, принесение в жертву моральных принципов того стоит.
Цель моя оправдывает все те средства, которыми я собираюсь её добиваться.
И если для воздаяния Карлу Смелому, для моего счастья в браке и для того, чтобы защитить мужа от скверного влияния на него сюзерена, придётся лгать — я буду лгать много и напропалую.
Пусть меня потом будет мучить чувство вины перед Филиппом за то, что я лгала ему в глаза, но уж лучше мне терзаться невысказанной виной перед живым и здоровым мужем, чем быть кристально белоснежной и непогрешимой перед погибшим.

Быть может, я непроходимо глупа, но мне хочется навсегда сложить оружие, жить с мужем в мире и согласии, больше никогда не быть порознь. У меня было время все эти дни, прожитые Филиппом в палаццо Бельтрами, как можно лучше присмотреться к супругу.
Всё в его поведении говорило о том, что его слова любви ко мне и слова о желании жить вместе нормальной семьёй, не были ложью, Филипп совершенно не притворялся!
Его заботы о благе моём и Флавии, его стремление стать мне душевно ближе — всё это не было позой и лукавством, во всём этом не было корыстного расчёта.
В его отдаваемом мне и Флавии тепле не было ни капли фальши.
Внимательность моего мужа ко мне не была напускной. В первый же день приезда в мой с отцом дворец Филипп заметил мой замученный внешний вид, и его страх за меня, что я заболела, был настоящим.
Вместо записочек со стихами, вместо серенад под окнами, чтобы вскружить мне голову слепой страстью, Филипп без всяких просьб и напоминаний оказывал мне на следующий же день реальную и видимую помощь, и я эту помощь явственно ощущала. Он брал на себя половину моих обязанностей по уходу за Флавией, чтобы у меня появилось больше свободного времени на отдых и полноценный сон.
Так что проявления внимания мужа ко мне заключались не только в милых подарках и букетиках в вазах.
Во время наших прогулок с Флавией или вдвоём по Флоренции он всегда занимал мою сторону, всегда меня защищал от шепотков за нашими спинами. В резких выражениях, не выбирая слов, затыкал рты всем, кто злословил обо мне. Во всеуслышание заявлял, что я его законная жена и что Флавия его родная дочь.
Филипп старался на совесть, чтобы новый день для меня и Флавии проходил веселее и ярче, чтобы на душе к концу уходящего дня оставалось ощущение тепла.
Он стремился вновь добиться моей благосклонности, и ведь у него это прекрасно получается! Потому что я часто ловлю себя на мысли, что мой супруг начинает мне нравиться как мужчина, да просто как очень неплохой человек, всё больше и больше снова.

Я помнила тот разговор между отцом и Филиппом, состоявшийся следующим днём после приезда графа Селонже. Отец дал моему мужу совет не давить на меня и ни к чему не принуждать. Филипп ясно выразился, что он не хочет, чтобы я жила с ним только лишь из чувства долга, что у него нет намерения забирать меня в Бургундию силой.
Всё-таки для моего супруга важны мои чувства, а значит, важна и я сама. Конечно, Филипп мне прямо говорил, что хочет забрать меня и Флавию в Бургундию, к себе на родину в Селонже. Но вот принуждать меня силой уезжать жить в его владения он не хочет. Ему важно, чтобы на это было моё желание.
Я не могла остаться равнодушной к тому, что мужу важно моё мнение, что он не считает меня своей собственностью без права голоса и без права выбора.
И я не смогла не оценить этого по достоинству.
Если бы граф де Селонже захотел принудить меня жить вместе с ним в Бургундии, переступив через моё нежелание покидать Флоренцию, если бы силой увёз меня — на его стороне оказались бы законы чуть ли не всех европейских стран и вообще законы всех стран мира.
Никто бы не порицал его и не подвергнул законодательному преследованию, потому что я его жена — и по предписаниям законов должна уважать волю супруга и следовать ей, нравится мне это или нет — потому что множество законов едва ли не во всём мире низвели женщин до положения личных вещей их супругов.

Так что Филипп отлично знает, что у него есть преимущество передо мной по законам любой европейской страны, но он не использует это преимущество против меня, искренне считая, что любви собственной жены нужно добиваться честными путями. Стараться нравиться жене, быть к ней ближе, заботиться о её моральном и физическом уюте.
Но уж точно никак не действовать принуждением, угрозами, силой.
Для Филиппа главное, чтобы я могла ему доверять, и он прекрасно понимает, что не заслужит моего доверия, а уж тем более ответного страстного чувства, силовыми методами.
Ему действительно не всё равно, буду ли я с ним жить по доброй воле и взаимной любви…
Видно, муж считает меня за человека, а не бездушный предмет мебели…
И вот как на него держать зло долго прикажете? Как такое вообще возможно после всего того хорошего, что Филипп всеми силами стремится дать мне и Флавии?
Я начала узнавать на своём опыте, что это такое, когда меня любят и заботятся обо мне не только отец и наставница, но и мой избранник.

Флавия непередаваемо счастлива, что отныне у неё появился отец, что она теперь ничем не отличается от тех других детей — чьи отцы живут вместе с их матерями. Много ли оказалось нужно Флавии, чтобы считать за отца Филиппа? Мой муж ею занимается: кормит, играет с ней, читает вслух девочке книжки и ходит с ней гулять, учит её рисовать на камешках, мастерит Флавии различные деревянные фигурки — в качестве игрушек для неё, укладывает её спать и баюкает.
Видно, в картине мира Флавии всё сложилось так, что если Филипп к нам обеим проявляет ласку и заботу, любит нас и оберегает, если он мой муж — значит, Флавия может с полной уверенностью считать его своим папой. Филипп хоть и не учил девочку называть его отцом, но и не возражал, когда Флавия обращалась к нему, говоря «папа».
Так быть может, всё оно и к лучшему, что события складываются таким образом? Флавия считает Филиппа своим родным отцом и буквально обожает его, они стали за несколько дней очень дружны. Филипп сильно прикипел душой к моей дочери, что готов без всяких уговоров признать Флавию своим ребёнком и узаконить отцовство.

Я не могла не признать, что в качестве отца для моей дочери Флавии, мой муж очень хорош — отдаёт малышке настоящие душевное тепло и родительскую ласку, заботится о ней наравне со мной и занимается её развитием. Охотно придумывает ей развлечения и играет с ней. Умеет найти к ней подход, девочка буквально хвостиком за ним ходит.
Именно такого отца я бы хотела своим детям: чтобы любил, заботился и поддерживал, уделял много времени их воспитанию и играл с ними, обходился с ними мягко и по-доброму, терпеливо — совсем как мой собственный отец растил меня с первых дней жизни до семнадцати лет.
Всё в поведении Филиппа говорит о том, что он любит Флавию, как любил бы свою родную дочь, если бы только та девочка не умерла семь лет назад.
Так может, мне пора прекратить носиться со своей уязвлённой гордостью и дать шанс себе самой и Филиппу выстроить на обломках былого нечто новое, что будет лучше прежнего?
Кому принесёт счастье то, что я выдержу характер и продолжу играть с мужем в игру «тепло-холодно», только морально? Флавия, что ли, будет от этого счастлива? Девочка наконец-то не печалится о том, что когда-то у неё не было отца, тогда как у всех других детей они есть.
Моя Флавия стала намного чаще улыбаться и смеяться, она буквально светится от радости, что теперь с ней рядом будет тот, кого она может звать папой — пусть Филипп не имеет никакого отношения к рождению Флавии на свет, как, впрочем, не имею отношения к материнству я сама.
Мне самой принесёт счастье неясная гордость и замыкание в самой себе, пустота рядом со мной и холодные ночи, горький покой одиночества? Какое мне лично благо даст любование в зеркале на мою гордость и выдержанный характер? Я сама очень хочу ещё сделать шаги навстречу мужу, хочу полного примирения. Как и он сам — я тоже хочу жить с ним и с Флавией вместе как дружная и крепкая любящая семья.

Прошедшие со дня моей свадьбы месяцы очень изменили моего супруга: в нём появилось больше доброты и способности к сопереживанию, умения поставить себя на место других людей, способности поддержать и понять. Исчезла из него какая-то бессознательная боязнь проявлять любовь и тепло к близким людям, поубавилось дворянского высокомерия.
Всего-то стоило чуть больше недели держать его подальше от Карла Смелого под крышей палаццо Бельтрами!
В душе моего супруга, в самом деле, произошла ощутимая перемена. Он стал намного мягче и более чутким ко мне и моему моральному состоянию, с уважением и пониманием относится к моим решениям, ни в чём на меня не давит, ни к чему не принуждает, и если проявляет ко мне знаки внимания и ласку, то происходит всё это без навязывания.
Да я уже и забыла зло держать на Филиппа за то, что он бросил мне в лицо обвинение в том, что я будто бы изменяла ему с Джулиано Медичи и жду от последнего ребёнка. Хотя этот упрёк, это обвинение меня в неверности мне было горько от него слышать. Единственное, в чём я только могу быть виноватой перед моим мужем, так это в том, что не нашла в себе сил разлюбить его и забыть о нём, как обещала самой себе, узнав тайну моего замужества. В одном только этом я перед ним виновата.
Пока что только в этом. Скоро к этому списку прибавится шпионская деятельность против сюзерена мужа — Карла Смелого. Но пока этого не случилось.

Наверно, я невероятная идиотка, если продолжаю любить моего супруга вопреки всему, как бы ни стремилась убеждать самое себя в обратном, до последних событий, и это уже не вылечить ничем, разве что отделением головы от моего тела острым мечом.
И то нельзя дать никаких гарантий, что столь радикальная мера, как отделение моей головы от тела мечом палача, поможет.
Если Господь при рождении наделил мозгами в голове, но при этом забыл добавить в эти мозги хотя бы щепотку здравомыслия и критичности, то это навсегда. Либо не навсегда, но для того, чтобы это исправить, нужны очень большие усилия в неустанной работе над собой.
Я же наглядный пример того, что бывает слишком поздно, раз я хочу вернуться к моему мужу.
Хотя, может быть, мне стоит поумерить категоричность? В повседневной семейной жизни с Филиппом можно очень даже хорошо и благополучно во всех смыслах, радостно жить.
Но всё-таки, если быть объективной, свою жизнь стоит связывать только с теми мужчинами, которые готовы делить с жёнами обязанности по заботе о детях и в быту, и которые не стремятся перекроить натуру жены под себя — завуалированно или в грубой форме. Которые считают позорным поднимать руку на членов семьи. И мой супруг Филипп как раз входит в эту категорию.
Всё же во мне жила и крепла надежда, даже уверенность, что из моего замужества с Филиппом де Селонже может получиться что-то хорошее.
Не так уж и редко мою голову посещала мысль, что неплохо было бы уехать в Бургундию, в Селонже, в родные края Филиппа. Заодно я больше никогда не буду терпеть насильственные половые сношения, которые вся Флоренция долгое время учиняла над моим и без того измученным недавними драмами разумом.

Я не думаю, что моя жизнь в Бургундии будет хуже, если я решу уехать с мужем из Флоренции. У меня нет желания продолжать оставаться в городе, где мою скромную персону обливали помоями за милую душу только за то, что у меня появилась двухлетняя приёмная дочка — которую вся Флоренция упорно считает прижитой до брака.
Но вот как только во Флоренцию приехал мой муж, жители Флоренции чуть ли не елей на меня готовы бочками выливать, потому что мой благоверный — знатный, богатый и уважаемый человек из близкого дружеского круга Карла Бургундского.
Противно жить в некогда родном и любимом городе, где со мной недавно столь брезгливо и мерзко обращались, но у меня больно сжимается сердце при одной мысли о том, что мне придётся разлучиться с моим отцом.
Я даже думать не хочу о том, что придётся покинуть моего отца, отдавшего мне семнадцать лет своей жизни, подарившего мне за эти годы много счастья с любовью и теплом.
Леонарда, разумеется, уедет со мной и Флавией, если я решусь уехать в Селонже с моим супругом. Пожилая дама сама ни за что не отпустит меня в Бургундию без неё и ни за какие коврижки не согласится со мной расстаться.
Даже более того, я никуда и шагу не сделаю за ворота дворца Бельтрами, если с нами не поедет моя дорогая Леонарда, заменившая мне мать с первых дней моей жизни.
Надеюсь только, что мне удастся убедить отца хотя бы на три месяца уехать пожить в Бургундию во владения моего мужа и теперь уже мои. С Филиппом трудностей не будет — к моему отцу он относится с доброжелательным уважением, так что не будет иметь ничего против того, чтобы его тесть пожил у нас, да и у моего отца нет враждебности к Филиппу.
Я очень рада всей душой тому, что двое значимых мужчин в моей жизни смогли установить между собой довольно мирные, доброжелательные отношения, а то бы мне впору было на стену лезть, если бы ещё отец и Филипп надумали ревновать меня друг к другу и тянуть каждый в свою сторону.
Аллилуйя! Мои опасения не оправдались. Мне не придётся быть предметом соперничества из ревности собственного отца и мужа.

Усмирив свои мысли, я какие-то недолгие минуты рассеянно смотрела на своё отражение при подрагивающем огоньке свечи. Рука моя потянулась к ящичку моего столика, я извлекла оттуда гребень с крупными зубцами и принялась расчёсывать густую массу своих длинных чёрных волос, пока не удалось уподобить их по мягкости шёлку. Волосы у меня с малых лет немного непослушные, так что с их укладкой Леонарда всегда мучилась порядочно.
Из этого же ящичка я достала один флакончик данных мне Деметриосом духов на «особый случай» для пробуждения в мужчинах плотского желания. Нанесла пряно пахнущую и ароматную жидкость немного за ушами, в область шеи с левой и с правой сторон, и между грудями.
Мне вдруг захотелось впервые испытать действие изготовленных Деметриосом духов на собственном муже, посмотреть — как он себя поведёт, если я переступлю порог его комнаты, перед этим нанеся немного этих самых духов на своё тело. Однако же мгновенные проявления эффектов этих духов оказались слишком неожиданными для меня…
Да и наносила совсем немного — на кончике пальца. Но у меня возникло ощущение, что я источаю благовоние, как горящая курильница. Это добавляло мне уверенности, но и в то же время создавало странное впечатление внутренней перемены, какой-то раздвоенности сознания и разъединения моей души с моим телом, все движения которого я могла всё же хладнокровно контролировать.

Дабы прогнать из моей головы мысль, что затеяла нечто, что добром не обернётся, я вытащила из-под столика припрятанную бутыль вина и сделала прямо с горла около семи больших и жадных глотков, а то и больше, теперь ощущая на языке сладко-терпкий привкус. После поставила бутыль на место, задула свечу, на цыпочках прокралась к двери и открыла её, стараясь издавать поменьше шума, и чтобы с небольшим скрипом открывающаяся дверь не разбудила Леонарду и Флавию, выйдя из комнаты, я прикрыла за собой дверь и нетвёрдой походкой, слегка пошатываясь, проследовала до покоев моего мужа.
Трижды тихонечко постучалась в дверь комнаты Филиппа разве что ради соблюдения хоть какой-то формы приличия. Немножко взлохматив свои волосы и уложив их по-новому, чтобы они красиво окутывали мою худощавую фигуру, я нарушила уединение мужа.
Мой супруг сидел на краешке подоконника его спальни, согнув одну ногу в колене. Никакая одежда не скрывала его сильной груди, подкачанных рук и живота, тренированного и поджарого тела, только белые хлопковые штаны обтягивали ноги.
Пальцем он что-то рисовал на запотевшем от холода на улице оконном стекле. Но в момент прервал своё занятие и ловко спрыгнул с подоконника с грацией тигра, едва я переступила порог его покоев и закрыла за собой дверь.
— Фьора? Я думал, что ты давно спишь и десятый сон видишь, — удивлённо проговорил Филипп, протирая глаза и подойдя ко мне, взял за руку и подвёл к своей не завешенной бордовым пологом кровати, усадив меня на перину и сев рядом.
Муж явно не ждал от меня того, что я нанесу ему ночной визит. Но в нём ничего не говорило о том, что он не рад меня видеть, что я ему помешала. Скорее совершенно наоборот — радостно загорелись его золотисто-карие глаза, губы чуть растянулись в приветливой улыбке, его сильная и крепкая ладонь слегка сжала мою ладонь в своей. Похоже, что ему очень приятно моё ночное посещение.
— А я и не спала, мешали уснуть мысли в голове. Когда я мало с кем решалась поделиться этими мыслями, они начинали делить меня между собой. Мне было много о чём размышлять, тут не до сна.
— Фьора, если не секрет, о чём ты думала, что эти мысли мешали тебе спать? — с интересом спросил Филипп.
— Я всю эту неделю с лишним жила с тобой под одной крышей и присматривалась к твоему поведению, — не стала я ходить кругами. — И вспоминала твои слова, что ты раскаиваешься в прошлых дурных поступках в отношении моего отца и меня, что ты хочешь жить со мной по-человечески, быть мне нормальным мужем и вместе же со мной растить Флавию, а также других детей — которые могут быть. Как живут все нормальные семьи.
— Фьора, что бы ты ни решила — я хочу, чтоб это было только твоё добровольное решение, уж точно я не хочу на тебя давить. — Филипп гладил мои ладони с внутренней стороны, мягко массировал пальцы, но тут же его лицо приобрело озадаченное выражение с примесью беспокойства. — А почему у тебя на пальцах обеих рук какие-то колотые и резаные небольшие раны? Насколько я помню, ты лишь о мои доспехи в день моего приезда больно ушибла руку…
— Как тебе сказать, Филипп… тут такое дело… — замявшись от неожиданного вопроса мужа, я подбирала в голове объяснение, которое звучало бы наиболее правдоподобно. Право же, не рассказывать ведь Филиппу, что у меня исколотые и изрезанные пальцы потому, что Деметриос подмешивал мою кровь в приворотные зелья, которые я Филиппу же и спаивала, подмешивая в вино. — Я немного училась готовить втихаря от Леонарды, всего лишь хотела научиться быть хорошей хозяйкой…
— Фьора, теперь послушай, что я тебе скажу, — твёрдо сказал, как отрезал Филипп. — Давай, ты не будешь насильно себя перекраивать ради моего или чьего бы то ни было ещё, одобрения? То, что ты хороший человек — важнее того, умеешь ли ты что-то делать по дому. Тем более что ты теперь дворянка и принадлежишь к бургундской знати, а значит, что тебе не нужно заниматься кухонным трудом.
— Приятно это слышать от тебя, — проронила я с плутовато-кокетливой улыбкой на губах. — Так значит, то, какой я человек, для тебя важнее моих умений по дому?
— Какая есть, такую тебя и люблю. Я женился на храброй, острой на язык и бойкой девушке, у которой очень живой ум. А перекраивать свою натуру кому-то в угоду, чтобы стать чьей-то бледной тенью — сомнительного толка удовольствие, вот что я думаю.
— А ещё я много думала о твоих словах, что наш брак ещё не поздно спасти. Думаю, ты прав. Попытаться стоит. Я видела, как ты общаешься с Флавией. Если бы меня спросили, какого отца я хочу моим детям, то ответила бы, что любящего и вовлечённого наравне со мной в заботу о детях и их воспитание, который не приемлет насилия и деспотизма над детьми и вообще над всеми членами семьи. Который бы вёл себя с нашими детьми так же, как мой отец со мной, как ты ведёшь себя с Флавией…
— Так ты пришла ко мне в комнату, чтобы сообщить радостную новость, что согласна начать всё с чистого листа? Ты правда захотела сама дать шанс нашему браку? На тебя никто не давил? — задавал мне супруг вопросы с надеждой, и только последний вопрос, не давил ли на меня кто-то, прозвучал с осторожностью.
— Решение дать нашему браку второй шанс, потому что первая попытка не удалась, я принимала самостоятельно и добровольно, никто меня угрозами и насилием не принуждал вернуться к тебе, — возразила я решительно и вместе с тем очень тепло. — Я согласна уехать к тебе, на твою родину, в Селонже. Вместе с Флавией, но при двух условиях. С нами уедет моя милая Леонарда, заменившая мне мать; и мой отец будет часто у нас гостить — как ему выпадет возможность, — выдвинула я самые важные для меня условия, чтобы в чужом краю рядом со мной были дорогие мне люди, на чью помощь и поддержку я могу полагаться, помимо мужа.
— И чтобы я могла беспрепятственно приглашать в гости моих подруг — Кьяру Альбицци, Хатун и Симонетту Веспуччи, — поспешила я тут же добавить.
Не знаю, какие трудности могут ждать меня в Селонже, даже не хочу пока об этом думать, но верная и надёжная родительская опора в лице Леонарды мне всегда будет очень нужна. И, конечно же, я буду намного спокойнее и счастливее, если мой отец станет в Селонже частым гостем.
Меня немного пугают эти грядущие перемены, пугает стремительно меняющаяся на корню моя жизнь, меня пугает предстоящая разлука с моим отцом и подругами.
— Хорошо, Фьора. Даже обсуждать это больше не будем. Леонарда едет с нами, если захочет сама, твой отец может гостить у нас в замке — сколько пожелает он, подруг приглашай тоже — кого и сколько посчитаешь нужным. Я понимаю, что для тебя это важно. Знаешь ли, я хочу, чтобы тебе в твоём же новом доме было комфортно жить.
— Спасибо тебе, что правильно меня понял, — подняв голову и взглянув в лицо супругу, я ласково и с признательностью ему улыбнулась. — Для меня это всегда будет очень важно.
— Вообще-то, это нормальное человеческое поведение, — чуть пожал плечами Филипп и доброжелательно хмыкнул.
Радостно и тихонько засмеявшись, я прильнула к мужу и крепко обняла, ощутив так же, как он крепко обнял за плечи меня.
— Завтра же я немедля займусь тем, что узаконю отцовство над Флавией, — непреклонно сказал Филипп скорее не мне, а себе самому.
— А теперь угадай, от чего сейчас ты никак не отвертишься? — с заговорщической улыбкой на губах, обвивая руками шею Филиппа и с наглостью балованной с младых ногтей девицы забравшись к нему на колени, я припала с жадным и требовательным поцелуем к полуоткрытым от удивления тонким губам мужа.
Похоже, что выпитое вино и духи Деметриоса оказали на меня своё непредсказуемое действо — из моей головы испарялись подобно воде в дикий зной всякие робость, стеснение и способность держать себя в рамках благопристойности.
Хотя, какая тут благопристойность? Ни один закон или церковный догмат не в силах запретить женщине соблазнять её же законного мужа.
Можно подумать, что в нашем подлунном мире только мужчины обладают естественными потребностями в плотских наслаждениях, а женщины годятся только на одно — идти навстречу желанию своих супругов.
Как будто женщина не умеет брать инициативу в свои руки, когда речь заходит об интимной жизни мужа и жены, свидетелем которой становится полог их кровати!
Никакого греха в моей инициативе нет, ведь я и Филипп женаты. Я ведь собралась соблазнить моего супруга, а не чужого мужчину, вот что главное.
Разве что сам Филипп сейчас очень потрясён моим пылом и понемногу обретает былую смелость, отвечая на мой поцелуй. Могу только представить, о чём он думает — в первую нашу с ним ночь я была неуверенная в своей притягательности и неопытная семнадцатилетняя девушка, которая в делах физических удовольствий мужа и жены полагалась во всём на его опыт.
Теперь же я более чётко представляла себе, что хочу от своего брака и что хочу от того, что происходит за порогом супружеской спальни.
Внесём небольшие изменения в наши обычные правила игры, Филипп де Селонже?
Что же до Филиппа, то внесения изменений в наши обычные правила игры одобрительный отклик у него находили — если судить по тому, как его руки сильнее сжали мою талию, поцелуи стали более страстные, глубокие. Шумно и с жадностью молодой мужчина вдыхал воздух комнаты, смешанный с пряным и терпким ароматом моих духов, которые Деметриос сделал для меня.
Но вдруг Филипп резко прервал поцелуй, чуть отстранившись от моего лица, размыкая объятия и пересадив меня со своих колен на кровать.
— Ведь мне было с тобой так хорошо, так тепло и уютно… Мне правда было очень по душе всё то, что у нас только что происходило, — немного разочарованно, ласково и с лёгким оттенком обиды поделилась я своим возмущением, что взаимные ласки — приносящие нам обоим удовольствие — прекратились.
— Фьора, ты что, вино пила? Привкус на губах и запах всё же чувствуется, — задумчиво проговорил Филипп.
— Неужели тебя так смущают пьяные женщины? Тем более, я твоя жена!
— Да, меня смущает, что ты пьяная. Твоё сознание сейчас изменённое под действием вина, и осознанно на трезвую голову согласия ты дать не можешь.
— Филипп, ты знаешь, хотя бы имеешь представление, как мне было трудно решиться прийти сегодня ночью в твою комнату? — с вкрадчивой ласковой мольбой я глядела Филиппу в лицо и крепко прижимала к моей груди его руку. — Я пришла, потому что как мужчина ты меня очень влечёшь, потому что я хочу с тобой близости, а вина я выпила совсем немного — и то, чтобы прогнать робость и страх… рвануться, прижаться, обвить руками…
— Фьора, ты не имеешь ни малейшего понятия тоже, каких трудов мне стоило все эти полторы недели сдерживаться, когда постоянно тебя вижу! Ты для меня всегда самая красивая женщина, волнующая, обольстительно хороша… А я далеко не монах. У меня кровь в венах от тебя кипит, я бы хотел пойти тебе навстречу и вместе с тобой наслаждаться близостью…
— Но что тебе сейчас мешает? Я сама пришла к тебе в спальню, сама даю чётко и ясно понять, что ты для меня желанен! — не сдавало позиции моё упрямство.
— Я с радостью вернусь к этой теме, когда ты будешь трезвая, Фьора. Когда ты сможешь дать осознанное согласие, и при этом твой разум будет не затуманен вином, чтобы ты ни о чём не жалела наутро. — Встав с кровати, Филипп взял меня за руки и через моё вялое сопротивление всё же смог отделить от кровати меня. — Провожу тебя в твою комнату, чтобы ты не стукнулась по пути ни обо что.
— Нет, я не уйду! Ты не заставишь! — возразила я решительно и немного рассерженно. — Ты не посмеешь, Филипп. Только не так… Ты не можешь так поступать, не посмеешь! Ты не посмеешь отвести меня в мою комнату!
— Ошибаешься, посмею ещё как. Нельзя пользоваться пьяным состоянием человека, даже если это твоя жена, даже если она сама этого требует.
— Какого дьявола сейчас, в такой момент, ты такой правильный? — с ироничной досадой запустила я беззлобный камень в сад Филиппа, усевшись снова на кровать и растирая виски, потом мне надоело сидеть, и я немного прошлась по комнате.
Сделав же по спальне мужа пару кругов, я подошла к нему спереди и обняла так сильно, как только могла, Филипп моё объятие без точно такого же ответа не оставил.
— Фьора, я не отвергаю тебя ни в коем случае, я тоже хочу тебя как женщину. Особенно сейчас — когда ты явилась в мою спальню среди ночи, похожая на сирену. Тут монаху, который связан целибатом, трудно будет устоять. — Филипп с мягкой осторожностью отстранил меня от себя и погладил по щеке, провёл по голове ладонью и пропустил сквозь пальцы мои волосы. — Но такие вещи, как физическая близость, нужно делать на трезвую голову. Я с большой радостью вернусь к тому, что происходило между нами только что, когда тебя отпустит винный дурман.
— Филипп, ты всё-таки ничего не знаешь, — проронила я грустно, покачав головой. Сделав пару прерывистых вдохов, подняла на мужа глаза и нежно провела ладонью по его гладко выбритой щеке. — Мой поступок сегодня ночью дался мне нелегко. Я очень долго боролась с желанием к тебе прийти и сама с собой. Во мне такая война развернулась между умом и сердцем, что мало кому снилось. Я выпила вино только чтобы набраться духу, обрести смелость прийти к тебе в комнату… Чтобы вместе позабыть обо всём наедине…
— Фьора, я лишь хочу, чтобы ты на следующее утро ни о чём не сожалела, чтобы сама потом себя ни в чём не обвиняла и не казнила. Если я сейчас пойду на поводу у тебя пьяной, то следующим же днём ты будешь на меня зла, что я тебя не остановил.
— Филипп, ты глубоко заблуждаешься! — возразила я горячо, прильнув к мужу и обвив руками его шею, потягиваясь на носочках, чтобы коснуться губами уголка его губ. Одна рука супруга обняла меня за талию, другая бережно гладила меня по щеке. — Я захотела быть твоей именно до того, как выпить вина. Это вино только помогло мне найти в себе храбрость, чтобы прийти в твою спальню. Поверь мне, я ни о чём не буду сожалеть, проведя ночь с тобой.
— Фьора, ты точно всё взвесила и подумала хорошо? Если не уверена, отложим это на любой другой день, когда ты будешь в состоянии дать здравое согласие.
— А теперь прекрати ходить кругами и послушай меня внимательно, дорогой мой супруг, — дерзко вскинув голову и тряхнув распущенными волосами, я нахмурилась и упрямо на пару мгновений поджала губы. — Я совершенно уверена в том, что знаю, чего хочу. Я опьянела, но не настолько, чтобы быть не в состоянии внятно озвучить мои желания. Я отдаю себе отчёт в сделанном и сказанном. Последний месяц был для меня сущим кошмаром, когда чуть ли не вся Флоренция совершала варварское насилие над моим разумом и над логикой со здравым смыслом. Я хочу после всего этого счастливо забыться, понимаешь? Хочу физической близости с мужчиной, которого взяла в мужья. Так что прекрати это моралите в спальне и давай уже сделаем то, что хочется нам обоим! — завершением моей отповеди на голову немало потрясённого Филиппа стало то, что я прыгнула на руки мужу и обвила ногами его крепкий торс. Алчно припала в поцелуе к его губам, получая от него такой же ответ.
Нет больше ничего: нет больше тлеющей ненависти во мне к моему мужу, нет больше никаких мною же возведённых преград, никаких придуманных запретов и кандалов на душе — есть только вырвавшаяся из самых потаённых глубин души непреклонная и неподконтрольная сила, которая рушит возведённые мною стены.
Есть только двое, муж и жена, изголодавшиеся друг по другу мужчина и женщина, которые слишком долго были в разлуке и слишком долго по разным причинам подавляющие в себе жажду плотского взаимного наслаждения.
Недолго я позволяла моей уязвлённой гордости и обиде стоять помехой на пути моего сближения с Филиппом, недолго сам Филипп оказался в силах мне сопротивляться — отнеся меня в сторону кровати и осторожно опустив меня на перину.
Я помогала Филиппу развязать шнуровку на его штанах, он развязывал тесёмки моей ночной сорочки и вполголоса поминал чёрта, говоря, что эти гадские завязки на одеждах любимых женщин точно придумал Сатана, и без этой сорочки мне намного лучше.
У меня эти страстно-сердитые слова молодого мужчины вызывали хрипловато-игривый смех, приглушённый, потому что я не хотела никого разбудить в доме. Иногда в шутливо-нежной манере я пеняла Филиппу за его неумение быть терпеливым.
— К чёрту терпение! Не в постели с такой женщиной как ты! — оставив меня без сорочки на теле, Филипп бросил предмет моей одежды рядом с кроватью и прильнул губами к моей груди. — Совершенство в мире есть — моя жена… — особо трепетное внимание молодой человек уделил моей шее, плечам и ключицам, едва вздымающейся груди и отверделым соскам, чутко реагирующим на прикосновения к ним языка и лёгкие покусывания зубов.
На несколько мгновений меня посетила мысль, что мужу откровенно нравится меня истомлять; еле ощутимыми, немного щекочущими движениями огрубевших пальцев гладить внутреннюю сторону моих колен и бёдер.
Исследовал изгибы моего тела своими ладонями, огрубевшими от обращения с мечом — как и его пальцы, кончиками которых он рисовал невидимые глазу узоры на моём животе и на бёдрах, понятные ему одному.
Вполголоса что-то восхищённо ронял про мягкость, гладкость и белизну моей кожи, которая, по словам моего мужа как шёлк под его руками. Шептал мне хрипловато на ухо, что без одежды я ещё соблазнительнее, что он любит меня и для него я лучшая женщина — когда-либо рождённая в мире, что я потрясающе прекрасна…
Я же, слушая такие слова, радостно и широко улыбалась, с моих губ срывался кокетливый и завлекающий смех. Близость супруга туманила мне голову похлеще выпитого мною вина, пьянили его прикосновения и ласки, пьянил запах его разгорячённой чистой кожи…
Ни один напиток из меняющих сознание трав, не смог бы сотворить со мной такого. Мой безразличный вид до этой ночи — лишь вуаль, странная игра серых масок. Я отчётливо это понимаю, смотря в алчно горящие глаза Филиппа, потемневшие от желания.

Тёмный огонь вырывается вдруг бесконтрольно, неудержимо, словно печать на линии губ. Выдох, вдох, и всё сильнее разгорается меж нами пламя страстей. Это очень странное понятие — любовь. Мы те, кто оба попали в её сети. В наших руках ключи наших оков, нам остаётся только покориться, смириться с происходящим здесь и сейчас.
Сильные пальцы умело и с нежной настойчивостью ласкают самую чувствительную точку моего лона, меняя темп, время от времени. Приоткрыв мною же покусанные губы, я чуть слышно постанывала и буквально плавилась как свеча, извиваясь под тяжестью рельефного и подтянутого тела моего мужа, который одновременно мой любовник, выгибаясь навстречу.
Всё мелькало перед моими закрытыми глазами огненными всполохами, беспокойно скользили по перине мои ноги. В объятиях Филиппа, в которых мою завладевает чувство тепла и надёжности, я смогла найти забвение от всего, что за последнее время на меня сваливалось.
Забвения в объятиях у меня искал и нашёл сам мой муж. Каждый из нас обрёл то, чего так долго жаждал. Вечная рана на сердце, проклятие и освобождение одновременно. Прохлада и жар, жаждущие всё больше, ещё и ещё.
Скованна цепь и проверены на прочность все звенья, выбраться никак не суметь. Побег запрещён и невозможен, да и бежать нет ни малейшего желания.

«Да, сказочный поворот событий! Какие-то полторы или две минуты назад… Филиппа соблазняла моя альтернативная сущность, пробуждённая вином и плотским голодом, а удовольствие она навлекла на мои душу и тело. Боже, до сих пор не верится! У меня будет физическая близость по доброй воле с живым мужчиной из плоти и крови, а не когда вся Флоренция совершает насильственные акты над моим сознанием!», — думала я, лёжа на кровати и в нетерпении извиваясь под ласками супруга.
Целовались мы с жадностью, со всем жаром, сжигающим дотла, словно я и Филипп — оба приговорены к желанному для нас аутодафе в объятиях друг друга, только вместо столба и вязанок дров мы сгораем на смятых простынях.
Взгляды можно долго скрывать, но сейчас я и Филипп не могли утаить слов, срывающихся с наших губ, словно приговор. Опасно-ядовитый нектар любви течёт по нашим венам вместе с кровью, и я бы предпочла тысячу раз взойти на эшафот, чем от этого отказаться.
Больше я никогда не буду задыхаться от ненависти, страха обжечься снова и гордого одиночества, будто в ржавых цепях. Кончен этот в никуда отчаянный бег.
Шёпот листвы, тревожимой ветром, вновь приветствует мой тихий стон.
Наш союз, освящённый церковью, который у меня больше нет желания разорвать, скрывает ночная тьма. Но я не собираюсь скрывать в тиши, вечно ждать — когда не будет неловкости открыть правду отцу и Леонарде, что я помирилась с Филиппом, хотя сама была к нему враждебна и держала с ним дистанцию дольше всех в моём доме.
Страшный голод друг по другу снедал нас, и мы никак не могли насытиться. Всё моё существо требовало от Филиппа не прекращать, это желание я часто озвучивала хриплым шёпотом, не ведя счёта — сколько раз.
Стыд и совесть, робость, стеснение, целомудрие — всё я предала огню без всякой жалости. Все короны Европы — ничто перед этим огнём, в котором я хочу без конца растворяться и путаться.
Тайна чёрной вуалью ночи, владеющей в этот час Флоренцией, скрывает ото всех падение стены между Филиппом и мной, и эту стену я сама разрушила с безграничной радостью.
Сейчас, в эти прекрасные минуты наедине с супругом, я вспоминаю в полной мере, что снова жива, что больше не осталось из нас правых и виноватых — права лишь только одна любовь.
Всё-таки я рождена на этот свет женщиной, а не глыбой льда, и только потом я уже дочь своего многоуважаемого отца-негоцианта и жена своего блистательного мужа-дворянина, который сеньор и воин одновременно.
Мои настоящие родители Жан и Мари де Бревай породили в этот мир дочь из плоти и крови, а не из камня. Мне хочется пламени объятий, вновь вкушать радости взаимных обладания и отдачи, чувствовать силу и жар моего избранника, я не каменный монолит и не статуя — я не могу запретить самой себе любить, не могу заглушать в себе мой темперамент, как бы ни пыталась это сделать до сегодняшней ночи!
Твердь, ушедшая из-под ног, тает в этой прекрасной ночи. Я ведь не сумасшедшая, просто полюбила очень сильно, как любят один раз и на всю жизнь.
Это чувство похоже на сладкий яд, медленно разливающийся по венам, и безжалостно отравляющий всё тело, даже наши души. Я бы уже точно не могла сказать, кто из нас первый — я или Филипп — ступил на этот путь, мой муж тоже не смог бы дать ответа на этот вопрос.
Но, когда мы оба, я и он, осознали, что делаем, стало уже слишком поздно повернуть назад — особенно после того, как мы слушали благословение пожилого священника из монастыря Сан-Франческо во Фьезоле, после принесения нами перед алтарём брачных обетов.
Та вновь поднявшая во мне голову и воскресшая фениксом из пепла любовь — такая же, какая связала со мной Филиппа, стала нашей с ним Кантареллой.
Тела горят и тают, ни один обет целомудрия этого не стоит. Кто любил хоть раз в жизни, знает это и клянёт утро нового дня, которое возвещает ненавистный рассвет. Это ощущение, будто ветер разрывает сердце на волокна.
Дыхание моё и Филиппа становилось короче, жарче, к моим щекам приливала кровь, и они горели как на огне.
Мучительное наслаждение меня опутало настолько сильно, что освободиться нет сил и нет желания.
Как в Филиппе уживались бесконтрольная страстность с изощрённой нежностью, внимание ко мне и моим нуждам с ощущениями, мне было неведомо. В голове просто не укладывалось. Его прикосновения, ласки, поцелуи — всё рождало у меня негу и томление. Сладко ныл низ живота, который сводило. Теперь я была пьяна и у меня кружилась голова совершенно не от вина…

Лишь на короткие мгновения с моих губ слетел резкий прерывистый вздох, когда я впускала его внутрь себя. Вовсе не от того, что было немного больно — я была возбуждена так сильно, что проникновение не было никак для меня болезненным и даже не было неприятным. Скорее потому, что одной брачной ночи оказалось мало, а я за все эти прожитые почти как монахиня месяцы отвыкла от интимных удовольствий в постели.
Немного встревожившись, Филипп хотел отстраниться от меня, но я помешала ему это сделать, обвив руками его шею и притянув ближе к себе, губы моего любовника мягко прильнули к моим губам.
Лишь только после моего заверения, что я в порядке и всё хорошо, и после того, как я ласково улыбнулась супругу, я и Филипп могли наконец-то снова познать всю яркость и полноту счастья снова отдаваться друг другу.
Вновь прижиматься губами к губам, взгляды наших глаз встречаются, крепко сплетаются в пожатии пальцы наших рук, единение чувств и желаний. Всё дозволено, когда двое людей любят, и предаются любви оба по доброй воле, запреты без жалости летят в красно-жёлтое трепещущее пламя Ада.
Страстно, жарко, с самозабвением и нежностью — как безумцы, мы любили друг друга и никак не могли насытиться, будто конец этого мира близок и наступит завтра. Чистый нектар солнечных грёз и желаний. Филипп внешне и в постели очень хорош. Умеет заставить женское тело трепетать и пылать наслаждением.
Рядом с мужем я не думала ни о чём. Уж точно я не лежала в постели с ним безвольной куклой, не смотрела апатично в потолок и не думала о судьбе моей родной Флоренции. В постели с супругом я была занята несколько иными вещами — откровенно получала удовольствие.
— Ведьма. Всю. Душу. Выпила… — каждое его слово сопровождалось чуть более резкими движениями внутри меня. С моих искусанных губ слетали сдавленные крики и сладостные стоны, заглушаемые обжигающими поцелуями молодого человека.
— Сам её во мне разбудил! — с придыханием вырвалось у меня в ответ на его обвинение.
Своей обнажённой грудью я соприкасалась с обнажённой грудью его. Впивалась ногтями в спину бывшего врага и мужа, оставляя на ней, скорее всего, бледно-красные полосы. Он стал моим первым мужчиной, я не была его первой женщиной, но мне и Филиппу это глубоко безразлично.
Иногда мы менялись ролями ведущих и ведомых, я всё же решилась попробовать привнести в мою любовную игру с Филиппом все те знания, которые я почерпнула из индийских и китайских трактатов — данных мне Деметриосом почитать на досуге, ради совершенствования навыков соблазнительницы.
Филипп недоумевал только первое время, где я могла всему этому научиться, если до нашей первой ночи вместе, после венчания, я была невинной.
Не вдаваясь в лишние подробности, откуда я получила все эти знания, я нашла честное объяснение — пусть немного расплывчатое — что мне в руки попалась нужная литература на эту тему. И я подумала, что было бы прекрасно всё это привнести в нашу альковную жизнь.

Дважды за эту ночь я и Филипп с упоением предавались тому, что между нами случилось, благодаря тому, что я отбросила в сторону уязвлённую гордость и обиды. Руки наши крепко-накрепко сомкнуты в пожатии, словно взаимный обмен бушующей в крови лихорадкой.
Никто не ждёт снисхождения друг от друга, но никакая вина не приправляет полночное вино сорвавшихся с цепи чувств и желаний.
Не хочется ни о чём сожалеть, мой бой проигран и всё же я одержала в нём важную победу. Скинуты карты и выверен итог — всё, что мы обрели минувшей ночью, превосходит потери, потому что никакие гордыня и ненависть не стоят шанса обрести заново счастье.
Горькая память о былом умерла, как умирает брошенная в огонь бумага.
Нам вернуть назад уже невозможно ничего, прежние преграды из предубеждений и моей недоверчивости разбиты, и ветру отданы размельчённые в порошок осколки. Я и Филипп пленники друг друга, да и, в общем, что с того? В сожалениях до смешного мало толку.
Чем дольше эти последние дни летели подобно чайкам, тем удивительнее мне теперь видится этот странный плен. Я потеряла свою враждебность, потеряла мою холодность и больно уколотое самолюбие, но обрела взамен много лучшее. Вновь ощущение, что мне с Филиппом странно и мучительно легко, разум пребывает в темноте, а сердце уносится ввысь в вихре ветра. Разбит последний лёд оков, но теперь у меня есть ответы на важные мне вопросы, и я точно знаю, как мне быть…
Моя кровь смеётся вопреки моим изначальным намерениям быть с Филиппом бесчувственной, холодной и скупой на проявление эмоций, держать в оковах души страстную любовь к нему.
Разум птицей в клетке мечется тревожно. То, что Юг и Север нельзя свести вместе, я знала всегда, но любовь не подчиняется правилам, она не знает слов «нельзя и можно».
Что же, пусть тогда любовь будет единственным судьёй надо мною и моим мужем, и пусть нас рассудит она, а зажжённым положено сгорать друг по другу в едином пламени дотла. Мы оба не знаем, что подбросит нам вскоре судьба, но все её удары или благоволения мы встретим вместе, бок о бок, плечо к плечу.
На то мы муж и жена.
Но ураганное буйство пламени в крови и в голове, будто пороховой склад взорвался и полыхнул, прошло. Счастливые, опустошённые и обессиленные, мы лежали в обнимку под одеялом. За окнами занимался рассвет, прогоняя ночную тьму. Мою душу наполнили тепло, безмятежный покой и светлая радость. Никогда ещё так хорошо и легко мне не было за последние месяцы. Никогда я не улыбалась так искренне.

«Тарантелла на граблях, так я думала, когда ещё не намеревалась идти на примирение с Филиппом? Почему бы и нет, как говорится, если грабли хорошие и надёжные?» — промелькнула в моём сознании яркой вспышкой мысль.
Неужели я, в самом деле, совершаю над собой преступление только лишь потому, что хочу начать всё с чистого листа вместе с мужем и перечеркнуть всё плохое, если муж осознал свою неправоту и хочет всё исправить?
Поэтому мне совершенно нечего заниматься самобичеванием, что сложила оружие и помирилась с возлюбленным супругом, тем более что мы оба этого желали.
— Наконец-то среди всего безумия вокруг меня, со мной случилось минувшей ночью нечто для радости, а не для опыта. Я про то, что между нами было только что, — с озорным кокетством захихикала я, гладя ладонью лицо Филиппа, сперва немного недоуменно на меня глядящего — ровно до тех пор, пока я не уточнила, что имела в виду под словами «нечто для радости, а не для опыта».
— Ты нашла забытье от всего с тобой случившегося, как хотела? — задал мне вопрос Филипп, целуя меня в висок.
Разомлев от разлитой по всему телу сладкой истомы и понемногу приходя в себя от блаженства после нашей близости, я удобнее устроилась в его тёплых объятиях.
— Да, и забыться получилось, нырнув в безумие с головой, и получила нечто большее, — проговорила я тихонько, улыбаясь своим счастливым мыслям.
— И ты уверена, что о проведённой вместе ночи не сожалеешь на пьяную голову?
— Я люблю. О чём мне жалеть? Уж точно не о проведённой с тобой прекрасной ночи, — страстно, с сердитым упрямством напополам, возразила я Филиппу. — К чёрту твои самообвинения, что на момент нашей близости я была пьяна. Совсем немного пьяна и всё же способная за себя отвечать.
— Ты правда говоришь, что чувствуешь и думаешь?
— Да. Я бы сожалела, не случись между нами этого. Впервые за прошедшие с твоего отъезда дни мне так хорошо и спокойно на душе.
— Я тоже могу так сказать. Прожив полторы недели во дворце Бельтрами, бок о бок с тобой и твоими близкими, я впервые как на своём месте. Впервые у меня нет ощущения, что я задыхаюсь, и на меня давят даже стены с потолком — как было в родительском доме, — прозвучало совершенно неожиданно для меня признание Филиппа.
— Боже, твоя жизнь в пору детства, в родительском доме, была настолько безрадостная? — вырвался у меня сочувственно полу-восклицание и полу-вопрос.
— Не настолько, Фьора. Обо мне всегда заботилась как о родном моя бывшая кормилица, а потом и няня Амелина. У меня был отличный старший брат Амори — что лучше пожелать нельзя. С кузинами и кузенами, которые приезжали в гости, я довольно хорошо общался, даже дружили, как и с детьми вассалов моих родителей. С детьми крестьян получалось отлично ладить, только заводилой всегда был Амори, мне же нравилось самому быть как бы немного в стороне — не было такой большой любви к проделкам. Нельзя, конечно, говорить плохо о родителях, тем более покойных. — Филипп сделал пару рваных вдохов и прикусил нижнюю губу, нахмурившись, словно раздумывая, говорить ему дальше или нет.
— От меня лично ты можешь ничего не скрывать, говори как есть, что на самом деле думаешь. Ты имеешь право на недовольство родителями, если они не заботились о душевном уюте своих детей и даже не пытались построить с ними тёплых отношений на доверии, — мягко и немного робко высказала я слова подбадривания мужу, и тем самым желая его уверить, что он может быть со мной искренним. Без боязни осуждения с моей стороны.

Глава 11 - Приятные хлопоты
8 января 2019 г., 03:16
Деметриос пробыл у меня в гостях до вечера, немного обсудил с моим отцом сложившуюся внешнюю политическую обстановку в Европе и в мире в целом. С моим мужем как бы невзначай завёл разговор о том, что на военные кампании Смелого уходит прорва государственного бюджета, в который поступают деньги за счёт налогообложения простого населения, что в первую очередь от непомерных амбиций Карла Бургундского страдают мирные жители.
Филипп хоть и защищал своего сеньора перед Деметриосом в сдержанных и вежливых выражениях, говорил про необходимость освобождения его родной Бургундии от ига Франции — как сам Филипп это видит, но всё же правоту Деметриоса признал, что из-за войн душат налогами и без того живущий на грани страшной нищеты простой народ.
Я читала сказки Флавии и попутно с этим обсуждала с Леонардой, что будет лучше всего приготовить на ужин, как бороться с тягой Флавии разрисовывать стены…
— Да прибейте или повесьте на гвоздь обтянутую холстом древесину — и пусть Флавия себе спокойно рисует, — с доброй иронией внёс предложение Филипп, которое отец и я с Леонардой встретили короткими одобрительными аплодисментами.
— Зять мой, вы очень творчески подошли к решению этой проблемы, надо будет прибегнуть к вашему варианту, — отец усмехнулся одним левым уголком губ, согласно кивнув моему мужу, Филипп ответил ему в такой же манере.
— Флавия, ты слышала? — обратилась я ласково к малышке. — Твой папа предложил развесить для твоих художеств холсты по стенам. Что ты думаешь?
— Ой, это же всё мне, мне! — обрадовалась девочка, слегка рассмеявшись. — Папа умный!
— Что, мадемуазель Флавия? С появлением папы в доме лучше стало? — обратился уже к Флавии с вопросом Деметриос.
— Очень-очень лучше! Папа хороший, игрушки делает, читает мне, играет со мной, мы гуляем, и мама рада! — перечисляя всё то приятное, что появилось нового в её жизни, Флавия загибала пальчики.
— Фьора соврать не даст, я её не заставлял так меня называть, — немного неловко объяснял Филипп, — никто не принуждал Флавию называть меня отцом, но если самой девочке так больше нравится… в общем, так получилось… Девочке приятно так меня называть, что — запрещать ей это? Главное, что ребёнок довольный.
— А чего вы ещё ждали, мессир де Селонже? — заметила мирно Леонарда. — В первый же день приезда отнеслись к ней доброжелательно, на второй день уже игрушки ей делали и развлекали её, заботились о ней всё это время, что здесь живёте. Нечего удивляться, что ребёнок вас папой называет.
— Дети очень хорошо чувствуют, кто к ним с душой и по-доброму. Кто с ними по-хорошему, к тем и тянутся, — сказал отец, взглянув на Флавию, и ласково улыбнулся девочке, потом перевёл взгляд на меня и на присевшего рядом со мной и Флавией Филиппа.
Я и мой муж обменялись тёплыми и довольными улыбками.
— Друзья мои, я же совершенно забыл о том, что мне ещё нужно завершить мои опыты по созданию лекарств! — спохватился Деметриос, хлопнув себя ладонью по лбу. — Мне жаль, что придётся вас покинуть. Если бы не важные дела, с радостью остался бы с вами ещё ненадолго. Прошу меня извинить.
— Нет, что вы, мы нисколько не в обиде, синьор Ласкарис. Всё понимаем. И ни на что не обижаемся, — уверил Деметриоса отец. — Мы всегда рады вас видеть в нашем доме.
— До свидания, мира и добра вашему дому, — пожелал на прощание Деметриос и встал с кресла, направившись из гостиной к выходу.
Мой отец и Леонарда пошли его проводить.
— Фьора, я хочу обсудить с тобой нечто серьёзное, это нельзя откладывать на потом, — спокойно, но с серьёзной тревожностью вдруг произнёс Филипп. — Это касается мессера Ласкариса и тебя.
— Но что тебя так смущает или настораживает? — искренне недоумевала я. — Ведь я и Деметриос не делаем ничего плохого, мы просто хорошо общаемся, он друг мой и друг моего отца.
— Меня его интерес к тебе настораживает, Фьора.
— Филипп, пожалуйста, не поддавайся плохим мыслям. Деметриос считает меня кем-то вроде своей племянницы или даже внучки. Только и всего, — ласково улыбнулась я мужу, пожав плечами.
— У меня нехорошее предчувствие, что мессер Ласкарис втягивает тебя в какое-то сомнительное предприятие — которое для тебя точно добром не кончится. Ты понимаешь, Фьора?
— Филипп, я твоё мнение уважаю. Но твоё предчувствие тебя подводит в этот раз. Деметриос мне очень помог в своё время, и при этом ничего за помощь с меня не стребовал.
— Сейчас не стребовал — так потом стребует в три раза больше, — мрачно отозвался Филипп. — Почему-то этот человек вызывает у меня опасения. Плохо о нём говорить не хочу. Но ты моя жена, которую я люблю, хочу защитить и уберечь, где-то в нужный момент подсказать…
— Да, я тебя прекрасно поняла. И очень ценю, что ты за моё благополучие беспокоишься, что стараешься защитить, — я придвинулась поближе к Филиппу, прижалась к нему крепче и усадила к себе на колени Флавию, которая была занята тем, что посасывала рукава её платья.
— Всегда буду тебя защищать и заботиться о тебе, даже стоя одной ногой в могиле, — проговорил уже Филипп эти слова, приникая губами к моей макушке и зарываясь в мои волосы.
Довольная и счастливая, я погладила его по руке.
Спустя не столь уж долгое время вернулись отец и Леонарда, усевшись в кресла.
— О чём говорили, молодые люди? — живо поинтересовался отец.
— О наших совместных планах на будущее, как будем жить вместе, — нашлась я с коротким объяснением.
— Вот, кстати, раз речь зашла о планах на будущее. Как у вас обстоит всё во Флоренции с процедурой признания своих детей? Я не хочу тянуть с признанием Флавии моей с Фьорой дочерью, — направил свой вопрос Филипп моему отцу.
— Зять мой, всё обстоит не так уж сложно, — ответил отец Филиппу. — Конечно, это всё делается не за два дня, но можно за срочность и приплатить. Начать всё нужно с подачи прошения в Синьорию о признании отцовства. Дальше дело уже за священником, чтобы внести запись в церковную книгу о рождении и о крещении ребёнка.
— Тогда не буду более затягивать ни дня. Вы же будете мне подсказывать и советовать, правда, синьор Бельтрами? — вопросительно поглядел Филипп на моего отца.
— Конечно, вы можете полагаться на мою помощь, — обнадёжил отец Филиппа.
— Мессир граф, я так рада за Фьору и за вас, за маленькую Флавию, — говорила Леонарда с ласково-кроткой улыбкой на губах. — Такая дружная семья…
— Правда, вот, у меня и Фьоры ребёнок очень быстро появился после нашей свадьбы, и сразу двухлетний, — добродушно пошутил Филипп, забрав с моих колен Флавию, и нежно прижал ребёнка к груди, поцеловал в золотистую макушку. Девочка ответила ему тем, что обняла его ручками за шею, влепив Филиппу в щёку неуклюжий, но исполненный дочерней любви поцелуй.
— Я надеюсь, что вопрос о втором ребёнке закрыт на ближайшие два или три года, — еле смогла я проговорить сквозь хихиканье. — Я, конечно, детей люблю, и была бы рада ребёнку от любимого человека, который одновременно мой муж… Но с появлением Флавии я морально не готова к появлению других детей ближайшие года три. — И снова я не смогла удержаться от того, чтобы не прыснуть со смеху. Моим словам также добродушно посмеивались Леонарда, отец и Филипп.
— Ну, ты теперь можешь издёрганности не бояться. Я вполне могу и хочу делить заботы о детях. К тому же, как только приедем в Селонже, наймём няню, а то и двух. Времени на отдых и на самое себя у тебя будет, сколько хочешь, хоть весь день с книжкой лежи спокойно, — ободряюще уверил меня Филипп, слегка массируя крепкой рукою мои плечи и шею.
С довольством и блаженством улыбаясь, закрыв от тёплой неги глаза, я чуть-чуть подняла выше голову, чтобы супругу было удобнее делать мне массаж.
— Как же вы славно всё решили между собой, слышать и видеть приятно. Вот чтобы оба сохранили такую же теплоту в отношениях, чтобы пронесли её через всю жизнь в браке, — пожелала нам с материнской назидательностью Леонарда, на что в ответ я и Филипп оба кивнули, сказав одновременно «Непременно, дорогая Леонарда».
— Фьора, Филипп, дети мои, — неожиданно обратился ко мне и моему мужу отец, — вы смотрите, любите и не обижайте друг друга. Вас и так взаимно угораздило.
«Да уж, отец как скажет — так не в бровь, а в глаз попадёт. Я и мой муж явно стоим друг друга. Он не ангел, но и я тоже не кроткая овечка», — напросилась в мою голову мысль сама собой.

Как Филипп сказал мне и моим близким, он не стал затягивать с признанием Флавии его дочерью. Видимо, мой супруг как-то сразу воспринял Флавию не как чужого ему ребёнка, взятого в дом его женой, а скорее как моё продолжение.
Наверно, всё же это означает, что Филипп любит и принимает меня полностью, какая есть, с моими скелетами в шкафах, вместе со всеми достоинствами и недостатками моего характера, и вместе с моей приёмной дочерью, которую он никак не считает помехой.
Филипп считает Флавию тем, кем посчитал бы девочку любой человек со зрелой душой на его месте, ребёнком — которому главное давать родительские любовь и тепло.
Следуя строго советам моего отца, Филипп делал всё в точности, как отец говорит. Подал прошение в Синьорию о признании Флавии его дочерью.
Вместе отец и Филипп договорились со священником, чтобы тот задним числом внёс в церковную книгу запись о рождении Флавии и о крещении, как раз рассчитав всё по срокам — за которые я предположительно, якобы, забеременела от Филиппа, выносила под сердцем Флавию и родила её.
Синьория недолго затягивала процедуру признания Флавии родной дочерью Филиппа, тем более что он сам заявил в отношении моей дочери о своём отцовстве. Все нужные документы нам выправили за считанные дни — всего каких-то два дня.

Воистину, небедная сумма флоринов золотом творит чудеса! Я согласна с высказыванием, что не всегда счастье заключается только в деньгах, можно обладать огромной долей сокровищ этого мира и всё равно быть несчастным человеком.
Но лично мне предпочтительнее, к примеру, если и плакать от осознания своей несчастливой судьбы — то плакать на дорогом полу шикарного дворца или замка с домом, нежели плакать по той же самой причине — но лёжа на полу полуразвалившейся и продуваемой ветрами хижины.
Да, счастье не всегда, далеко не всегда заключается только в деньгах, но деньги заметно облегчают жизнь. Например, когда срочно возникает нужда в хорошем враче или когда есть нужда в хороших учителях, когда хочется одеваться в красивую и комфортную дорогую одежду по сезону и обувать такого же качества обувь, когда хочешь хорошо и полноценно питаться каждый день.
Одинаково неправы как те, кто считает деньги злом, развращающим людей, и кто кричит, что счастье и деньги никак не связаны. Так и неправы те, кто абсолютно всё сводит к деньгам и делает их мерилом всего на свете, для кого деньги — единственная добродетель, царь и бог.
Одинаково плохо впадение в какую-либо одну из этих крайностей, а в самих деньгах нет никакого вреда и зла, смотря, какое этим деньгами находить применение.
Некоронованный король Флоренции — Лоренцо Медичи способствует своими деньгами процветанию в моём любимом вопреки всему и родном городе искусств и наук, философии, торговли, много жертвует на благотворительность, старается сделать Флоренцию как можно лучше для каждого человека, кто в ней живёт и хочет трудиться во благо республики.
Так что, смотря, как деньгами распорядиться.

Так вот благодаря щедрому подношению от моего отца, за рекордно короткий срок в два дня у меня и у отца с Филиппом на руках были документы о признании Флавии дочерью Филиппа и также документы о рождении и крещении Флавии, с положенной метрикой — где я и Филипп значимся оба родителями малышки.
Так навсегда исчезла Иеронима Пацци, которую молодящая настойка превратила в двухлетнюю девочку. И вместо донны Иеронимы Пацци появилась на свет маленькая Флавия Вивьен Мария де Селонже — дочь моя и Филиппа.
Мой муж даже настоял на том, чтобы мы заново освятили наш брак, причём не тайно в присутствии лишь только нотариуса, священника, Леонарды с моим отцом и свидетелем на нашей свадьбе Матье де Прама.
Конечно же, я и Филипп были обязаны перед тем, как наш брак заново освятят, исповедоваться обо всех наших грехах священнику. Я, конечно, знаю о том, что много людей умалчивает о некоторой части своих грехов на исповеди, но вряд ли много кому доводится сознаваться на исповеди у священника в том, чего они не делали.
За день до исповеди я и Филипп с отцом и Леонардой выстроили и обговорили версию того, как всё происходило между мной и мужем. И как от «моих тайных встреч с бургундским дворянином-иностранцем» родилась Флавия. Как и обговорить то, почему Филипп ещё два с лишним года назад на мне не женился и не увёз из Флоренции — как раз в то время, когда была предположительно зачата Флавия.
Мне на ум пришло самое простое объяснение, что Филипп звал меня тогда замуж и уговаривал бежать вместе. Но я сама будто бы отказалась, не желая разбивать моим побегом из дома сердца своего родителя и Леонарды, и не желая также этим мезальянсом портить карьеру Филиппа при дворе Карла Бургундского.
Но после новой встречи с Филиппом в конце января 1475 года, когда он узнал про рождение на свет Флавии и снова попросил моей руки, я не противилась и ответила согласием. Вместе мы поставили отца перед фактом, что хотим пожениться, отец первое время был категорически против, но сдался — когда я пригрозила отцу свести счёты с жизнью, если только отец не отдаст меня в жёны графу де Селонже.
На этой моей придумке все и остановились, и именно эту придумку я и Филипп преподнесли священнику.
Конечно, лгать на исповеди — это дурное деяние, но не рассказывать же святому отцу церкви, что поначалу Филипп женился на мне ради денег моего отца для армии Карла Смелого, и ради одной единственной ночи со мной, чтобы потом погибнуть в бою на войне и «кровью смыть позор женитьбы на мне».
Я знаю, что среди священников попадается немало понимающих и добрых людей, но ради их же душевного благополучия, о некоторых вещах стоит умолчать, а некоторые вещи преподнести в ином свете.
— Фьора, дочь моя, святая церковь отпускает тебе твой грех, на который тебя толкнули бушующие страсти в твоей душе, твоя первая любовь. Мы осуждаем сам грех, но никак не грешниц. Тем более это счастье — видеть искреннее раскаяние, — с кроткой и миролюбивой улыбкой, ласково глядя на меня, говорил пожилой падре Анджело, изредка кивая совершенно лысой головой.
— Святой отец, я раскаиваюсь лишь в том, что доставила немало огорчений моему отцу, что я не всегда была с моим отцом послушной и почтительной дочерью — как нам всем предписывает четвёртая заповедь, — потупив взор, я слегка кашлянула, прочищая горло. — Но я не раскаиваюсь в том, что полюбила моего супруга, что стала матерью — я люблю моего мужа и мою дочь. Да, я отдалась графу Селонже до свадьбы, я уступила первому и сильному чувству — которое по сей день пребывает со мной, и признаю, что получила удовольствие…
— Я понимаю тебя, дитя моё, и благодарю за искренность, — немного ошеломлённо, с потрясением во взгляде бледно-голубых глаз, проговорил падре Анджело. — Мы только можем надеяться, что ты снова станешь почтительной дочерью, и из тебя получится добрая и хорошая жена, а хорошей матерью ты стала и так.
— Благодарение богу, падре Анджело. Amen, — кротко проронила я, опустив голову, чтобы святой служитель церкви не увидел промелькнувшей на моих губах улыбки.
Дождавшись, пока священник перекрестил меня и дал поцеловать крест, я встала с колен и покинула собор вместе с отцом и Филипом, которые дожидались меня недалеко от ризницы.
Одним камнем на моей душе стало ещё меньше, ведь я очень боялась напутать все подробности в мною же сочинённой версии и всё испортить. Но, хвала небесам, я смогла с надлежащим артистизмом изобразить из себя девушку, которая оступилась всего один раз за всю жизнь — отдавшись мужчине до свадьбы и родив дочь вне брака…

В день, когда я и мой муж снова произносили перед алтарём взаимные обеты любви и верности, но уже открыто и в Дуомо, я была облачена в бело-пурпурное платье с золотистыми вставками, в распущенных волосах красовались искусственные пурпурные розы, к золотому обручу крепилась пурпурная полупрозрачная вуаль.
В этот день я хотя бы на церемонии вторичного освящения моего же брака не походила на бледное пугало — не было никакой болезненной худобы, никакого измученного и бледного лица, никаких кругов под глазами.
Господи, какой же мой супруг был особенно красивый в этот радостный для нас обоих день — гладко выбритый, с хорошо уложенными волосами, одетый с иголочки и держащийся гордо даже тогда, когда мы на коленях перед алтарём слушали благословение пожилого священника! Даже в таких обстоятельствах не склоняет головы…
На Филиппе идеально сидели штаны из чёрного бархата, высокие сапоги обхватывали сильные ноги, из-под чёрного пурпуэна длиной до середины бедра выглядывал ворот белой рубашки.
Надеюсь, Всевышний проявит ко мне снисхождение и простит меня за то, что мысли в святом месте при взгляде на мужа меня посещают явно очень далёкие от целомудрия…
На вопросы священника мне и Филиппу, хотим ли мы навсегда связать вместе свои жизни, я и мой муж оба в один голос ответили уверенное и твёрдое «Да!». Филипп добавил после, что «тысячу раз да».
На церемонию повторного освящения моего брака я не могла не пригласить Хатун с её мужем Эстебаном, Кьяру и её дядюшку Людовико с гувернанткой донной Коломбой, приглашением не был обделён и Деметриос, братьев Медичи и Симонетту Веспуччи тоже не забыли включить в число гостей. На церемонии присутствовали также и друзья моего отца — те, кто не плевался ядом мне в спину из-за того, будто бы я родила ребёнка вне брака.
Во внутреннем дворе палаццо Бельтрами расставили и накрыли пышные столы, хотя много людей на семейное торжество не приглашали, только друзей моих и моего отца. Но, даже если повторное освящение моего с Филиппом брака мы все отмечали в тесном дружеско-семейном кругу и отмечали без лишней помпезности, я всё же ощущала переполненность счастьем и умиротворённой радостью, которая свернулась у меня в сердце тёплым комочком — будто пушистый кот дремлет и умильно мурлычет во сне у камина.
Теперь у меня действительно не было никакой иллюзорности моего положения. Мой супруг назвал меня своей женой перед алтарём дважды, я перестала быть тайной графиней де Селонже перед лицом широкой общественности Флоренции. Поскольку Филипп узаконил своё отцовство в отношении Флавии, теперь мы стали самой настоящей семьёй не только друг для друга, но и в глазах всех.
Возможно ли вынести столько светлого, потрясающего и до блаженства радостного, и при этом не умереть от переизбытка?..
Наверное, даже высшие силы не смогут мне дать ответа на мой вопрос.
Я подумать бы никогда не могла, что моя семейная жизнь может складываться настолько благоприятно, что у меня с мужем будет полная взаимность во всём хорошем — любовь, уважение, верность, забота и поддержка…
И что для моего мужа я буду в первую очередь человеком со своими чувствами, убеждениями, умонастроениями, но никак не безголосой бледной тенью, что мой муж не будет топтаться по моей душевной территории — тем более в грязной обуви, выражаясь образно.
Уж тем более я не могла допустить мысли, что у моей Флавии будет отец, которому действительно важно душевное и физическое благополучие девочки, который будет искренне её любить и заботиться о ней, кто не будет считать мою малышку помехой между своей персоной и её матерью.
Это слишком непривычно и даже сказочно позволить себе окончательно поверить в то, что у меня будет нормальная семья — созданная мною и моим мужем, где будет здоровая обстановка для души всех членов этой моей семьи. Здоровая обстановка, где отец и мать не кроют друг друга руганью и не швыряют друг в друга предметами разной тяжести, где никто ни с кем не грызётся и где никто никого не унижает и не оскорбляет, никто ни на кого не поднимает руку.
Моя семья с Филиппом будет полной противоположностью тому, что Филиппу и его старшему брату приходилось видеть с детских лет!
И если всё лишь иллюзия, сладостное и прекрасное наваждение, если всё плод моего воображения — и даже Филипп, крепко меня приобнявший, не желающий никуда от себя отпускать, просто сон…
Хоть бы я никогда не пробудилась от этого сна, чтобы никакая сила никуда не выпустила меня из моего сна!
Это всё слишком хорошо, чтобы быть реальностью, но всё же это моя реальность — на празднестве в честь меня и моего мужа, в честь Флавии тоже, все гости произносят тосты за здравие и счастье молодожёнов, за благополучие теперь уже моей с Филиппом дочери Флавии.
И за благополучие тех детей, которые могут со временем у нас быть.
Гости поздравляют наперебой и вручают подарки, маленькая Флавия играет в какую-то смесь пряток и догонялок с моим отцом и Леонардой.
Симонетта и Джулиано в обнимку сидят на брошенных на землю мягких подушках и с нежностью смотрят друг на друга, иногда поглядывая на меня и Филиппа. Симонетта одаривает меня заговорщическими улыбками, сперва смотрит на меня, потом еле заметно кивнёт в сторону моего мужа.
Как будто говорит всем своим видом: «Вот видишь, как всё хорошо вышло. Ты поступила правильно, пойдя на примирение с мужем». У меня нет никакого желания спорить с Симонеттой на эту тему, потому что она оказалась права, как и Кьяра, которая советовала мне то же самое, что и Симонетта, в чём их обеих поддерживала Хатун.
Что же до Хатун и Эстебана, то они оба поделились со мной тем, что строят крытую беседку в саду Деметриоса и решили по-новому побелить стены в комнате, которую им Деметриос отдал в качестве приятного дополнения к уютной и просторной супружеской спальне.
Хатун обмолвилась по секрету со мной, что Эстебан хочет как-нибудь красиво расписать стены в комнате, чтобы немного оживить помещение.
И я так была восторженно счастлива, слушая, какие ближайшие планы строят Хатун и Эстебан, и у меня больше не было ощущения, что на празднике жизни я неприкаянная чужачка.

Первое время Лоренцо Медичи волком глядел на Филиппа, злобно прожигая его взглядом, стоило тому повернуться к Лоренцо спиной.
— Лоренцо, можно спросить, почему ты так смотришь на моего мужа, словно хочешь взглядом испепелить? — решилась я спросить Лоренцо, когда мы были наедине в моём саду.
— Этот человек шантажировал твоего отца ради денег для Карла Бургундского. Три года назад вообще заделал тебе дочь во время ваших тайных свиданий и уехал, не подумав, как ты будешь жить в этом городе — ожидая рождения внебрачного ребёнка в четырнадцать лет! Мне что, руку ему пожать и расцеловать в обе щёки?! — вскипел в момент Лоренцо.
— Боже мой, Лоренцо! Так вот в чём дело! — хлопнула я себя ладонью по лбу. — Не было у меня никогда никакой любовной связи с Филиппом в четырнадцать лет и ребёнка от него не было. На меня с вопросами о происхождении Флавии горожане насели, а я сгоряча ляпнула, что её отец — Филипп де Селонже, — объясняла я мирно Лоренцо. — Ну, а потом уже сочинила версию с причастностью Филиппа к отцовству Флавии, лишь бы от меня отстали. Филипп всего лишь поддерживает мою легенду, прикрывает мне фланги и тылы с авангардом.
— Слава тебе, Господи! — с облегчением выдохнул Лоренцо. — А то я уже думал, что поседею раньше времени от моих догадок. Знаешь, а я стал о твоём муже лучшего мнения. Выходит, что он просто тебя прикрывает, а я-то самое страшное вообразил… — нервно засмеялся Лоренцо после этих слов.

После устроенного торжества потекла как неспешный ручей череда мирных и спокойных дней, которые не омрачала ни одна тучка.
Хотя, кое-что всё же немного утишало мою безмятежную радость — осознание близости того дня, когда Филипп устроит меня в Селонже полной хозяйкой и будет вынужден уезжать обратно воевать в ставку Карла Бургундского.
Будь прокляты все войны, разлучающие на многие месяцы и даже годы любящих людей, и пусть будут прокляты те, кто эти войны развязывает!
Какими бы высокими целями и идеалами, с потоками витиеватостей, ни прикрывали войны, истинная причина — жажда обладания территориями, ресурсами и возможность для разного рода негодяев заработать баснословные деньги на чужих крови и страданиях.
Опьянённых сказками или принужденных угрозами людей просто-напросто сгоняют на массовую бойню под звуки барабанов и труб.
Вряд ли Филипп всего этого не понимает, при его незаурядном житейском уме. Я успела намного лучше его узнать за всё прожитое им время во дворце Бельтрами.
Он явно из таких мужчин, кому нравится спокойная жизнь, который тяготеет к мирному семейному и домашнему уюту, которому намного больше нравится читать книги со сказками своему ребёнку, чем рубить таких же людей как он на поле боя в кровавое месиво.
Во всяком случае, такое восприятие сложилось у меня о собственном муже, увиденным мною с новых сторон. И эти новые стороны его натуры нравятся мне намного больше, чем навязываемый мужчинам обществом с детских лет образ неспособной на проявления ласки и тепла машины для убийств.
Ясно как день, по крайней мере, ясно мне самой, что мой муж — человек подневольный, несмотря на его знатность, на дворянский титул графа. Его клетка лишь немного просторнее клетки обычного солдата без титулов и гербов, но это клетка.

Но, пока я вместе с мужем и дочерью живу в отцовском доме, наслаждаюсь днями тиши и покоя, откровенно наслаждаясь проявлениями заботы и ласки ко мне со стороны мужа и отца с наставницей, мою голову мне раньше времени забивать неприятными и даже удручающими мыслями не стоит.
Как я в последнее время делала в непростых и даже в трудных для меня ситуациях, подумаю об этом завтра.
Все невзгоды нужно разрешать по мере их поступления. Что толку мучить себя мыслями о том, что ещё случится нескоро? Вот я и старалась воздерживаться от того, чтобы раньше времени терзать мой ум размышлениями о борьбе с невзгодами, которые ещё даже не наступили.
Жить сегодняшним днём, заботиться о сегодняшнем дне и не забывать заботиться всё же о дне будущем, но без одержимости.
Счастлив будь, кто счастья хочет, и на завтра не надейся. Так ведь говорится в песне, сочинённой Лоренцо Медичи…
Лоренцо глупостей не скажет, Великолепный — человек острого и просвещённого ума.
Вот и поступлю как благоразумная женщина, применив на мою жизнь простую и ёмкую мудрость Лоренцо.
Именно так я и сделала, сама чувствуя, что становится немного легче на душе.
Меня любят и заботятся обо мне мой муж и мой отец с Леонардой, у меня есть мой ребёнок, я молода и недурна собой, у меня хорошее здоровье, моя семья живёт в благополучии и достатке, у меня есть мои прекрасные подруги и друзья. Это всё то, что делает жизнь любого человека, в том числе молодой женщины вроде меня, приятнее и ярче.
Днём я в своё удовольствие провожу время с моими близкими людьми, к нам часто наносят визиты мои подруги и друзья, с которыми Филипп неплохо поладил. Разве что к Деметриосу мой муж насторожен, хоть и держит себя с ним нейтрально вежливо.
Филипп не прекратил занятий по обучению меня рукопашному бою и фехтованию. Только теперь к ним прибавилась стрельба из лука или арбалета. Видимо, мой муж счёл, что полезных боевых навыков много не бывает.
Во время тренировок по стрельбе из лука я неоднократно умудрялась поранить кожу на моих изнеженных пальцах рук, непривычных к обращению с луком, для которых слишком жестка тетива.
Качая головой, Филипп обрабатывал и перевязывал мои пораненные пальцы и подбадривал, говоря, что у него самого одно время живого места не было на пальцах и даже на руках — когда он только спустя два месяца освоил стрельбу из лука и научился нормально попадать с большого расстояния в самый центр мишени. Так что, по его словам, мой случай нельзя никак назвать потерянным.
Во время наших тренировок по фехтованию и рукопашному бою не обходилось без синяков с ушибами у меня, хотя Филипп старался меня щадить, чтобы у меня всё же по возможности было меньше рисков травматизма. Но я, видя его попытки делать мне поблажки, возмущалась тому, что он делает мне скидку на мой пол.
— Фьора, ты хоть очень храбрая и старательная женщина, но при этом непривычная к таким нагрузкам и к таким вот травмам. Ты такая тоненькая, хрупкая, боюсь причинить тебе серьёзный вред, — ронял он с беспокойством.
— Я, конечно, женщина субтильная, но не стеклянная! — горячо возмущалась я. — Матье де Праму ты бы не делал скидку на возраст и пол!
— Матье де Прам — закалённый с детства такими тренировками мужчина, и он не моя жена, за которую я тревожусь, — парировал непреклонно Филипп.
— Я не хочу, чтоб ты в этом делал мне поблажки лишь потому, что я женского пола. Я хочу стать такой же сильной, как ты, я тоже хочу ловко управляться с разными видами оружия и превосходно драться в рукопашную, — заявила я упрямо Филиппу, что ему пришлось мне уступить.
Да, поблажки по признаку пола он мне делать перестал во время наших учений, заставлял меня всё оттачивать до совершенства, как и заставлял перед началом занятий тщательно разогреваться. Разумеется, после наших занятий я себя чувствовала выжатым лимоном, на котором топтались слоны, но зато дарило удовлетворение то, что моё тело всё же понемногу перестаёт быть таким слабым и крепнет, я становлюсь более физически сильной и выносливой.
Вот только Леонарда, заставая меня и Филиппа за тренировками, ворчала на моего мужа:
— Что же вы делаете-то, мессир де Селонже? Что вам Фьора сделала, что вы её так мучиться заставляете? Совсем решили мне моего ребёнка угробить!
— Но Леонарда! Мне самой нравятся наши тренировки! Филипп меня не заставлял ничуть, заточенными копьями заниматься не гнал! Я сама его заставила меня учить сражаться! — заступалась я перед воспитательницей за моего мужа.
— Мадам Леонарда, я бы не заставлял Фьору так выкладываться на занятиях по боевой подготовке, если бы на это не было её желания, — спокойно разъяснял пожилой даме Филипп. — Мне учить Фьору боевым навыкам нетрудно, а ей это интересно и нравится. Если она захочет, в любой момент может попросить прекратить.
— Даже если захочет, сама об этом никогда вам не скажет, мессир граф, — возражала с невесёлой улыбкой Леонарда. — Фьора любит вас и хочет вашего одобрения, и ради этого она готова даже вытерпеть все тяготы боевой подготовки.
— Леонарда, но я давно не младенец и в состоянии сама чётко озвучить, что мне нравится или что мне не по душе, — немного дулась я на Леонарду.
— Как видите, мадам Леонарда, Фьора зависимостью от моего одобрения явно не страдает, — замечал мирно Филипп, слегка взлохматив мне волосы.
— Ну, совсем решили, видно, моего бедного ребёнка в могилу вогнать своими тренировками, — сетовала и качала головой Леонарда, хватаясь за сердце.
— Мадам Леонарда, я вас очень уважаю за ваш добрый характер, искреннюю любовь и заботу к Фьоре, а также за все эти годы преданности моей семье, — доброжелательно присоединялся к разговору мой отец, если ему случалось пройти мимо. На руках у него часто была малышка Флавия, которая обнимала моего отца ручками за шею и с задумчивым видом взирала на всё, что её окружает. — Но у Фьоры, которая для вас до сих пор ребёнок, уже есть свой ребёнок и она замужем. У Фьоры есть свобода воли, она взрослый человек, и отвечает за то, что в зоне её ответственности.
— Вы что же, мессер Франческо, совсем свою же дочь не жалеете? — досадовала Леонарда. — Вам ничуть не жаль, что Фьора на этих тренировках синяки только себе зарабатывает и пальцы ранит тетивой от лука? Ведь Фьора — девушка, нежная и хрупкая, ну куда её так нещадно гонять?
— Мадам Леонарда, я также понимаю, что моя дочь давно выросла в умную, красивую и самостоятельную женщину. Я уважаю её решения даже в малом. А теперь позвольте мне угостить вас хорошим тосканским вином в органном зале, хоть отдохнёте за прослушиванием музыки от ваших забот. Вот и Флавии будет очень приятно слушать музыку в вашем обществе, — радушно предлагал Леонарде мой отец.
— Да, я буду рада! — весело и с живостью откликалась сидящая у отца на руках Флавия, тянувшись немного в сторону Леонарды, и норовя её погладить по плечу маленькой ручкой.
— Все в этом доме всегда себе на уме, никогда ведь к совету старших не прислушаются, — немного говорила скорее самой себе Леонарда, всё же уходя с моим отцом и Флавией слушать музыку в органный зал.
А я и Филипп, пожимая плечами и переглянувшись, возобновляли наши прерванные тренировки.

Ночами я и Филипп вместе при закрытых дверях его спальни предавались тому, что приносило наслаждение нам обоим, чем нам так понравилось упиваться, у меня же не было сил и желания противостоять этой сладкой неге. Молчаливыми свидетелями наших проведённых вместе ночей были стены комнаты и задёрнутый балдахин кровати.
Да, я могу себя поздравить с тем, что нашла себе занятие, которому мне никогда не разонравится предаваться наедине с мужем в нашей спальне.
Ведь это так волнительно, так приятно — заниматься любовью с тем, кого избрала себе в мужья, кто из плоти и крови.
Это в миллион раз приятнее того, что творила раньше вся Флоренция с моим разумом и против моей воли.
После ночи вдвоём, лёжа в обнимку на кровати наполовину укрытые одеялом, я и мой супруг приходили в себя после пережитых нами блаженства и ураганного буйства в крови, о котором напоминали тёплые волны удовольствия, пробегающие по всему телу.
Даже спустя многие минуты после плотской близости, более часа, у меня всё равно было ощущение тёплых и крепких рук мужа на коже моих бёдер.
— Скажи мне правду, Филипп. Твою правду. Тебе ведь самому нравится та жизнь, которую ты ведёшь в доме моего отца со мной? — слетел у меня вопрос с моих губ, а я со смесью тревожности и надежды вглядывалась в лицо Филиппа.
— Мне очень нравится такая жизнь. Я очень счастлив, живя вот так с тобой и нашим ребёнком, — освещала в этот момент лицо Филиппа эта его по-мальчишески юная и полная тёплой искренности улыбка, делая своего обладателя немного моложе его двадцати семи лет. — Вместе проводить время, возвращаться вместе домой после прогулок… Я бы хотел так жить с тобой, когда заберу в Бургундию тебя и Флавию…
— Такая жизнь тебе по душе намного больше войны? — немного ушла я в степь наводящих вопросов.
— Ха, спрашиваешь! За всё прожитое с тобой время в доме твоего отца я наконец-то ощущаю себя живым человеком, а не ходячим трупом! — откликнулся Филипп с горячностью и радостью. — Читать сказки перед сном своему ребёнку и жить спокойной безмятежной жизнью с любимой женщиной — вот что счастье, а не убивать в сражениях таких же людей как я сам по чужому приказу!
— Любовь моя, вот сейчас ты сам только что это сказал, — обратила я на последние слова Филиппа его же внимание. — Ты не будешь счастлив, проживая жизнь убийцы. В какие бы красивые выражения ни облекали войну — это убийство, причём массовое. Это сожжёт тебе всю душу, Филипп. Ты совершенно для этого не создан, хоть умеешь в этом Аду выживать. Но ты по своей сути созидатель, а не убийца. Жизнь, возложенная на алтарь войны, жить с мечом и умереть от меча — это всё совершенно не про тебя. Только жизнь сделает тебя по-настоящему счастливым.
— Фьора, я прекрасно понимаю твою правоту, я согласен с тобой, что в войне нет ничего хорошего, что это убийства тысячи тысяч невинных людей. И мне никогда не нравилась такая жизнь, она нисколько не казалась мне привлекательной, — светло и с грустью напополам улыбнулся молодой человек. — Есть важная причина, по которой я получил и закрепил в душе этот ценный урок — это ты и наша дочь. Я клянусь делать всё возможное и невозможное для того, чтоб моя семья всегда жила в безопасности и счастливо. После того же, как Бургундия станет свободной от Франции навсегда, я оставлю свой меч и если подниму вновь, то лишь для защиты тех, кого люблю — тебя и Флавии…
— Да, я так ждала услышать это однажды от тебя, — рвано прошептала я, прижав ко рту ладонь и кусая свои же пальцы, чтобы не дать воли слезам светлого облегчения от тяжести на сердце и радости. — Мечу всегда нужны хорошие ножны. Я клянусь, что всегда буду тебе верной опорой, твоей женой — которая тебя любит и никогда не предаст… Давай не будем в такую прекрасную ночь говорить про войну, просто обними меня и давай ложиться спать? — предложила я Филиппу, утерев слёзы с глаз и с кроткой нежностью улыбаясь.
Он ничего мне не ответил, только обнял меня так сильно, как мог, закрыв глаза и радостно вздохнув. На тонких губах его играла восторженная, исполненная благоговения улыбка мальчишки, который словно получил в Рождество больше подарков, чем смел даже мечтать.
Я лежала в кровати, всеми силами стараясь не расплакаться от переполнявших меня счастливых эмоций, любовалась улыбкой любимого мною человека и в мыслях праздновала мою важную победу по избавлению души Филиппа от проросших черт характера Карла Смелого.
Герцог Бургундский не сможет вечно приковывать к себе незримыми цепями Филиппа, я не позволю ему этого. По вине Карла Смелого я потеряла родителей, едва родилась на свет. Мужа ему я не отдам, моего Филиппа он за собой в кровавый Ад не утянет!

Глава 13 - Ещё один скелет в шкафу графини Селонже
26 июля 2019 г., 15:16
Чуть больше недели миновало, настало двенадцатое июня, с того дня, как я узнала от мужа всю правду о роли герцога Карла в попытках спасти от эшафота моих несчастных родителей.
Я испытывала большую благодарность к Филиппу за то, что он поделился со мной этими неизвестными мне обстоятельствами до того, как я могла бы наломать дров — с моим прошлым намерением отомстить Карлу Смелому, которому на самом деле даже мстить не за что.
Карл вовсе не собирался отдавать моих кончивших свои дни на плахе отца и мать — Жана и Мари де Бревай — в руки палача. Мои кровные родители пали жертвой губительной, хоть и верной страстной любви — пошли против природы и бога, отдавшись своим чувствам, что повлекло моё рождение.
Но герцог Карл Бургундский, в то время носивший титул графа де Шароле, всё равно делал всё от него зависящее, чтобы спасти несчастных брата и сестру де Бревай — Мари и Жана. Карл чуть ли не со слезами умолял своего отца герцога Филиппа проявить снисхождение к Жану и Мари, заточить их на пожизненное покаяние в разные монастыри, но хотя бы сохранить им жизни.
Герцог Филипп остался непреклонен и неумолим, и от моей мести его спасло только то, что он давно покоится в могиле.
Наверное, Карл тяжело пережил то, что не смог спасти своего оруженосца. И я ещё собралась мстить этому человеку, который всё равно стремился защитить моих родителей от кончины на эшафоте?
Всё-таки это большое счастье, что мой супруг поведал мне обо всём том, что я не могла знать. Подумать даже страшно, что я могла натворить, будучи в неведении и не зная всех обстоятельств!
Не расскажи мне Филипп правды о том, что Карл Бургундский пытался сделать для моих родителей, я бы и впрямь могла дойти до того, чтобы убить сюзерена моего мужа, и тогда бы на моих руках была кровь невиновного.
Но этого не случилось.

Все прошедшие дни были наполнены тихим и мирным счастьем.
Я наслаждалась радостями, которые эта жизнь могла мне предложить. Жила в заботе и любви ко мне отца, Леонарды и мужа, разделяла с Филиппом радость быть родителями — растили Флавию и вместе же занимались её развитием.
С мужем и дочерью я часто выбиралась на природу, где мы устраивали трапезы. Вместе запускали в небо воздушного змея, выбирались к реке Арно и лепили на берегу замки из песка.
— Ну, что, Флавия, кого возьмёшь жить к тебе в твой замок? — ласково интересовался Филипп у Флавии, пока я была поблизости и искала подходящие флаги для песчаных башенок.
— Маму возьму, тебя и дедулю, Леонарду, всех! — восклицала радостно Флавия, широко улыбаясь.
— А Джулиано с Симонеттой, Кьяру и Хатун? — спрашивала я дочь, возвращаясь обратно к мужу и дочери и утыкивая листочками башни замка из песка.
— Да, если они хотят, — отзывалась Флавия, рисуя палочкой на песке разные смешные мордашки.
Дома, под крышей палаццо Бельтрами, я и Филипп развлекали Флавию игрой в прятки или в мяч, втроём часто сидели на брошенных в саду внутреннего дворика подушках и читали книги.
Вместе гуляли по Флоренции, заходили в мастерскую Андреа Верроккьо и любовались плодами трудов неподражаемого мастера и его учеников. Флавия всегда очень радовалась, когда мы посещали мастерскую.
Девочка тянулась к эстетике, к красоте. Любила узнавать для себя что-то новое. Я и Филипп всячески подбадривали Флавию, поощряли в ней любознательность.
Ночью я и мой муж укладывали Флавию спать, читали ей сказки перед сном, напевали ей колыбельные, и если Флавия быстро засыпала и не просилась спать с нами — меня и Филиппа ждала прекрасная совместная ночь любви и взаимного удовольствия, если девочка просилась спать с нами — ночь любви переносилась на следующий раз.
Довольная Флавия ещё приличное количество времени крутилась и вертелась в разные стороны в моей с Филиппом кровати, могла ненароком пихнуть ножкой кого-нибудь из нас, пока ищет удобное положение для сна. Нередко выживала меня и Филиппа к краям кровати, раскинувшись посередине.
И лежит, улыбается во сне чему-то, тихонечко сопит…
И ничто не омрачало мне все эти дни.

Хотя, одно событие немного из привычной колеи меня выбило.
Одним выдавшимся приятным летним днём, когда в небе ярко сияет солнце и дует ласковый ветер, я и мои подруги — Хатун, Кьяра и Симонетта — решили выбраться погулять по городу после наших посиделок в гостиной. Разумеется, Флавия захотела пойти с нами. У меня не было ни малейшего желания отказывать девочке. Флавия, едва ли не лопаясь от радости, схватила меня за руку и потащила на улицу следом за вышедшими Кьярой, Симонеттой и Хатун, едва я только успела обуться.
Впятером мы гуляли по городу, болтали о своём, наслаждались тёплым летним днём, на рынке купили на нашу дружную женскую компанию вкусностей. Расположившись на берегу реки Арно, где было прохладнее, мы с аппетитом покончили со всем съестным, что купили. Флавия же изъявила желание купить ещё яблок в меду, на что я мягко ответила ей, что всего хорошего понемногу — чтобы потом не мучиться болями в животе от переедания.
Помимо вкусностей, я накупила дорогие ткани, немного украшений, книги и вуали. Всё купленное добро я сложила в большую корзину. Флавии удалось плюс ко всему раскрутить меня на новые игрушки для неё.
Благо, что отец и Филипп щедро снабдили меня деньгами перед тем, как я ушла с подругами.
— Филипп, отец, куда мне столько много? — сперва не хотела я брать с собой такую большую сумму.
— Дочка, не спорь. Не отказывай себе в том, чтобы себя побаловать, — возразил мне отец.
— Послушай отца, Фьора. Отдохни хорошо с подругами в городе, — поддержал позицию своего тестя Филипп, обняв меня и поцеловав в лоб.
У меня не было желания с ними спорить дальше, желание побаловать себя и ребёнка, отдохнуть с подругами от души оказалось сильнее.
Данных отцом и Филиппом денег мне на карманные расходы хватило не только на вкусности и украшения с книгами и вуалями, с игрушками для Флавии, но также на то, чтобы я заказала у сапожника для Флавии новую обувь на летний и зимний сезон, и хватило даже заказать у портного новые платья для Флавии.

Под вечер я вернулась с Флавией домой — обе довольные, получившие море приятных впечатлений и немного уставшие. Симонетта и Кьяра с Хатун проводили нас до дома.
Обнявшись друг с другом, мы тепло попрощались.
— Да, моя голубка, ты и малышка Флавия явно себе ни в чём сегодня не отказывали, — добро посмеиваясь и глядя на мою корзину с покупками, встретила нас Леонарда, поцеловала в щёку меня и Флавию, потом взяла девочку из моих рук и нежно прижала к себе.
— Всё, как мне сказали отец и Филипп, — спародировав поведение послушной жены и дочери, ласково ответила я наставнице.
— Ну, что, мой котёнок? Ты тоже хорошо провела время? — спросила Леонарда, слегка качая на руках Флавию и гладя её по голове с золотыми кудрями.
— Да, очень хорошо! Мне было так весело, я завтра тоже так хочу! — с восторгом поделилась Флавия с пожилой дамой.
— Леонарда, а где отец и Филипп? — задала вопрос гувернантке уже я.
— В студиоле мессера Франческо. Твои старые рисунки смотрят, — был ответ Леонарды.
— Что?! — вырвалось у меня встревоженное, а корзина выпала из моей руки и упала донышком на пол. — Нет! Такого позора я точно не вынесу! — И я стремительно побежала в студиолу отца, стремясь как можно скорее предотвратить этот кошмар — показ отцом Филиппу моих старых рисунков, начиная с моих пяти и заканчивая моими пятнадцатью годами.
А я-то думала, что надёжно их спрятала, чтобы потом как-нибудь все уничтожить.
Интересно, все родители так делают — показывают другим людям неумелые плоды трудов своих детей, тогда как сами дети поскорее хотели бы про это забыть как страшный сон?
За мной бежала с Флавией на руках Леонарда и пыталась меня убедить, что мне не о чем беспокоиться. Только успеха её попытки не возымели.
Вихрем влетев в студиолу отца, я прерывисто дышала, с отчаянием глядя на то, как отец и Филипп, сидя за отцовским столом по противоположные друг от друга стороны, рассматривали мои старые работы, которые у меня потянулись руки сжечь к чёртовой праматери.
Мой отец и Филипп были настолько поглощены созерцанием рисунков, что даже не сразу заметили меня.
— А вот эту бухту затонувших кораблей Фьора нарисовала в пятнадцать лет. Здесь как будто на эту бухту недавно обрушился страшный шторм, — объяснял отец Филиппу, который жадно вглядывался в изображённое на холсте.
— Невероятно! Так красиво! Будто вживую, — говорил Филипп, бережно погладив кончиками пальцев полотно.
— Эту девушку с медальоном и в подвенечном платье под водяной толщей Фьора нарисовала в тринадцать. Как мне сама Фьора объяснила — сюжет у этой картины невесёлый. Девушка на картине утопилась от предательства жениха — где же тут веселью взяться… — чуть улыбнувшись, отец отдал следующее полотно в руки Филиппу, который с едва сдерживаемым восторгом всматривался в рисунок.
— Я поражаюсь… Настолько изумительно рисовать, будучи совсем девочкой-подростком! Я сам неважный художник. Но всё же могу отличить красоту от пустышки. У Фьоры талант, нельзя его зарывать в землю… — промолвил Филипп, рассматривая другие рисунки.
— Ничего подобного! Это настоящий ужас, и нечего его превозносить, чтобы меня пощадить! — взорвалась я, обратив на себя внимание отца и мужа, будучи не в силах слышать, как они нахваливают то, что я хочу сжечь и забыть.
— Дочка, ты к себе несправедлива. Твои картины настоящее чудо. Мессеру Филиппу стало интересно, сохранились ли у меня твои рисунки или вышивка. Вот и показал твои картины, — подойдя ко мне, отец погладил меня по волосам, но я отшатнулась в сторону, обиженно глядя на него.
— Фьора, твой отец прав. Ты напрасно наговариваешь на свой труд. — Филипп осторожно сложил вместе все мои рисунки и передал их моему отцу. Отец немедля убрал их в большой сундук и запер этот сундук на ключ, положив ключ себе в карман. — Ты уже в таком юном возрасте рисовала поистине прекрасно, милая, — Филипп подошёл ко мне, ласково привлёк к себе и приник губами к моей макушке. — Твоя техника мне немного напомнила позднего Яна Ван Эйка. Это художник, творивший свои шедевры при дворе Филиппа Бургундского.
— Филипп, я понимаю твоё стремление сделать мне приятное. Только не надо лгать, что мои картины хороши, когда они убожество, — пробормотала я сердито, насупившись и скрестив руки на груди.
— Зять мой, моя дочь даст фору в упрямстве кому угодно. Я её давно уговаривал, чтобы отдать её картины Лоренцо Великолепному, и чтобы он оказывал ей протекцию, но Фьора упёрлась лбом — и ни в какую. — Отец безысходно развёл руками и покачал головой.
— Потому что нечего мне позориться с этими жалкими попытками дилетантки! — парировала я.
— Фьора, хватит. Чтобы я больше не слышал, как ты наговариваешь на свои работы. Это действительно очень красиво, я с трудом себя заставил оторвать взгляд. Твой отец прав, ты зря считаешь плохими твои работы. — Филипп обхватил ладонями моё лицо и мягко приподнял за подбородок, заставив меня смотреть ему прямо в глаза. — С этого дня ты прекращаешь рисовать в стол. Твои картины достойны дворцов правителей.
— Ну, началось… Вы оба не видите, насколько это убожество? Что с тобой и с моим отцом? Вы так говорите, потому что ему я дочь, а тебе — жена, — чуть не плача проговорила я, стукнув себя ладонью по лицу. — Ещё во дворцах я с этими каракулями не позорилась. Одного тебя достаточно, Филипп.
— Не вижу ничего, что относится к убожеству. Я вижу яркий потенциал, который реализуется ещё сильнее и ярче, если его обладательница прекратит впадать в ложное чувство самозванства. Ты прекращаешь рисовать в стол, Фьора. И я буду добиваться протекции для тебя герцога Бургундского — Карл точно высоко оценит, — бескомпромиссно заявил мне Филипп, обхватил моё лицо, гладя виски, и поцеловал в закрытые глаза.
— Ну, вот, в моём стане, кто считает твои картины красивыми, Фьора, прибыло — даже мой зять со мной согласен, что твои картины чудесны, — добавил с гордостью и восхищённой нежностью отец.
А я стояла перед мужем, с закрытыми глазами, мечтая провалиться сквозь землю.
Вот же чёрт… Это же надо было тому случиться, чтобы отец с гордостью показывал Филиппу все мои рисунки, которые я бы с удовольствием сожгла на костре, сложенном на площади Синьории, а Филипп ещё и хвалил этот ужас!..
Как бы мне побыстрее сквозь землю в Ад от стыда провалиться, чтобы это чувство стыда меня не грызло?..
Сейчас мне только и осталось, что краснеть от жгучего стыда…
Мой отец и мой муж — оба сумасшедшие!

Глава 15. Филипп де Селонже. Воспоминания
10 октября 2019 г., 02:11
Примечания:
ТРИГГЕРЫ: ДОМАШНЕЕ НАСИЛИЕ, АБЬЮЗ НАД ДЕТЬМИ. ЧИТАТЬ ОСТОРОЖНО!!!
      В этот день, десятого ноября, маленькому графу де Селонже — пятилетнему Филиппу — нечего было даже помышлять о том, чтобы выйти погулять на улицу вместе со старшим братом — одиннадцатилетним Амори. К немалому огорчению мальчиков, так любивших удить рыбу, сидя с удочками на берегу реки, носиться сломя голову по окрестностям Селонже вместе с детьми вассалов их родителей или крестьян, гулять в лесу.
Всему помеха отвратительный ливень.

Хотя, Филипп особо и не думал огорчаться тому, что выбраться поиграть на улицу сегодня не получится. Шумное веселье, движение, беготню очень любил всегда Амори, тогда как его младшего брата больше влекли тихие виды досуга: играть с деревянными лошадками и рыцарями, слушать сказки бывшей кормилицы и теперешней няни Амелины.
У этой же Амелины выпросить почитать большую и толстую книгу рецептов лекарственных травяных отваров, или же сидеть за книжками о дальних странах и приключениях.
Для своих пяти лет младший из детей графа Гийома и графини Вивьен уже довольно неплохо умел читать, считать, писать. Так что у Филиппа не возникало трудностей в понимании написанного, когда он выпрашивал у своей няни Амелины её книгу с рецептами лечебных снадобий из различных растений.
И вот сейчас Филипп как раз и занимался тем, что сидел на подоконнике в коридоре замка и вдумчиво изучал книгу Амелины. Иногда мальчик недовольно сдувал лезущий ему в глаза длинный чёрный локон и протирал кулачками свои светло-карие глаза.
В этот раз интерес ребёнка носил более пристрастный характер — Амелина в последнее время стала часто жаловаться на боли в спине, а ведь ей всего тридцать шесть лет, правда, она являлась матерью пятерых детей — двух мальчишек и трёх девчонок.
Искренне беспокоясь о здоровье и благополучии любимой няни, которая всегда заботилась о нём как о своём ребёнке, Филипп надеялся найти в книге что-нибудь из советов по лечению болей в спине.

Но на окне он просидел недолго в тишине, изредка нарушаемой снующими туда-сюда по делам слугами.
Со стороны кухни мальчик всё же смог различить звяканье и лязг разбиваемой посуды, грохот упавшей мебели, бранящиеся мужской и женский голоса — которые обменивались взаимными проклятиями и пожеланиями гореть в Аду.
Филипп от этих криков резко вздрогнул и поёжился, как от зимнего холода — голоса родителей он узнал сразу, потому посчитал разумным в данный момент взять книгу подмышку, спрятаться за тяжёлую портьеру на стене и сидеть тише воды, ниже травы, чтобы не попасть под руку отцу и матери в момент их дурного расположения духа.
Вивьен и Гийом продолжали швыряться какими-то предметами, выливая на головы друг друга ушаты ругани, оскорблений.
Слегка попозже Вивьен и Гийом де Селонже сменили место дислокации — перейдя в коридор, так что теперь спрятавшемуся за портьерой Филиппу стало отчётливо слышно, о чём ругались отец и мать.
— Я сказал, что моя тётя Розалина прогостит в Селонже ровно столько, сколько сама посчитает нужным! Это не обсуждается! — прогремел на весь коридор голос Гийома — мужчины средних лет с проседью в чёрных волосах и налившимися от гнева кровью светло-карими глазами.
— О да, ты всегда был тёткин племянничек! Всегда её слушался! — исходила на ядовитый и злобный сарказм Вивьен — ровесница своего супруга, белокожая женщина с гневно горящими чёрными глазами и волосами цвета плавленого золота. — Твоя тётка даже после своего замужества норовит тебе сопли подтирать! Как она ещё третьей в нашу кровать не пролезла?..
— Выбирай выражения, когда говоришь о моей тёте Розалине, она святая — вырастила меня после смерти моих родителей! — защищал Гийом свою родственницу.
— И при этом она вечно искала поводы меня чем-нибудь попрекнуть, когда ещё жила с нами после нашей свадьбы — и книги расходные с хозяйственными я не так веду, и прислугой управлять не умею, авторитет у наших вассалов неправильно завоёвываю… После рождения Амори и Филиппа вечно стремилась меня уязвить, что она куда лучшая мать, чем я! За это я должна любить твою тётку-деспотшу?!
— А ты умеешь вообще быть благодарной, Вивьен? Тётя Розалина стремилась тебе помочь, облегчить задачи, пусть не всегда умело, старалась помогать тебе растить наших сыновей! — не полез за словом в карман Гийом.
— Да, хороша забота — вечно меня третировать! Да я только с облегчением вздохнула и словно крылья расправила, когда твоя тётя вышла замуж и наконец-то переехала к мужу! Вот когда у меня в жизни светлая пора настала! — Вивьен издевательски засмеялась.
— Заткнись, закрой рот! — взревел Гийом, замахнувшись на жену и сжимая в кулак ладонь, но Вивьен успела подставить локоть и блокировать эту атаку. В пылу гнева Вивьен успела наградить мужа парой длинных царапин на щеке от её ногтей.
— Папа, нет, не смей! Прекрати! — с ужасом выкрикнул Филипп, выскочив из-за портьеры, даже думать забыв о том, чтобы переждать за укрытием тяжёлой ткани ураган родительских скандалов. Не заботясь о том, как это отразится на нём самом, мальчик вклинился между отцом и матерью, отталкивая Гийома от Вивьен и теребя за рукав дуплета. — Не трогай её, она же слабее тебя… убьёшь ведь, папа!
— Паршивец! Тебя кто приучил в разговоры старших лезть?! — перенаправил Гийом свой гнев с жены на ребёнка, толкнув сына так резко, что тот отлетел на несколько шагов и упал, больно ударившись локтем при падении. — Ты кому это указывать вздумал?! Отца будешь тут по струнке строить?! — удар пятерни Гийома обрушился на затылок и спину всхлипнувшего ребёнка.
— Папа, вовсе нет, я только не хотел, чтобы ты и мама ругались, — еле слышно проговорил Филипп, сдерживаясь с трудом, чтобы не дать волю слезам, — мне всегда страшно, когда вы кричите и замахиваетесь друг на друга…
— Тебя вообще учили, что лезть в разговоры взрослых — это дурной тон? Тебя спросить забыли! — Вивьен стремительно подошла к сыну и отвесила ему ощутимую оплеуху. — Весь в папину тётку — вечно лезешь, куда не просят! Характер такой же противный! Лучше бы я тебя вообще не рожала!
— Мама, но ты так не думаешь, не думаешь ведь… — отчаянно замотал головой Филипп, зажмурив, что есть сил глаза, чтобы не показывать слёз родителям, но всё равно несколько капель бежали по щекам.
Пытаясь справиться с той бурей бессилия и боли, поднявшейся в душе после слов матери, Филипп крепко прижал к себе книгу, которую до прихода родителей читал, словно прося у неё прибежища.
— Боже милостивый, что тут было?! Вы с рассудком вообще дружите? — запыхавшаяся Амелина, прибежавшая на крики и мгновенно оценившая обстановку — завидев своего забившегося в угол и плачущего воспитанника, заслонила собой мальчика, чтобы не допустить дальнейшего физического насилия над ним. — Вы считаете, это нормально — ребёнку такие слова говорить, бить его, доводить до слёз?
— Амелина, ты нянька Филиппа — вот и занимайся своими прямыми обязанностями, сделай так, чтобы этот сопляк не лез — куда его не просили, — в раздражении и злобе бросил Гийом.
— Амелина, я хорошо отношусь к тебе, но ты забываешься — мальчишек воспитывай, а не нас, — процедила сердито Вивьен.
— При таком вашем отношении к детям — Амори и Филипп вряд ли захотят досматривать вас обоих, когда вы старыми будете, и будут правы! — гневно Амелина окинула взглядом супругов Селонже, подхватила на руки Филиппа и крепче прижала к себе, касаясь губами макушки, шептала ребёнку нечто успокаивающее и ласковое. Плакать Филипп не прекратил, только обвил одной рукой, которой он не держал книгу, шею Амелины.
Амелина унесла воспитанника к нему в комнату и немного утешила его тем, что читала вслух так любимые мальчиком книги со сказками из его шкафа.
Немного позже, после ухода Амелины, когда Филипп немного отошёл морально после той безобразной сцены с родителями, проведать младшего брата зашёл Амори — прихватив из кухни пару лепёшек, которые тут же отдал малому.
— Что, мелкий, под раздачу попал? — сочувственно проронил Амори, ласково взлохматив волосы Филиппа и похлопав по плечу.
— Угу, всего лишь не хотел, чтобы папа с мамой дрались и ругались, — грустью и бесцветностью отдавал голос Филиппа, сидящего на своей кровати и обнимающего тряпичного зайца. — Я всегда очень боюсь, когда они кричат, замахиваются друг на друга…
— Дай угадаю — ты снова полез разнимать родителей, — звучал уверенно и утвердительно голос Амори. Филипп в ответ только кивнул. — Эх, братишка… не зря говорят, что двое дерутся — третий не лезь. В итоге тебе же и досталось.
— А как я мог просто смотреть?! — разозлился Филипп, светло-карие глаза его вновь заволакивали слёзы. — А если бы папа ударил маму или забил до смерти?!
— Филипп, если бы папа рискнул ударить маму — она бы сделала его самым несчастным человеком на свете. Пора бы привыкнуть, что у родителей скандалы — как форма развлечения, для остроты в браке. Сейчас они милуются в кухне среди разгрома и всех оттуда выпроводили, — поделился последними событиями в замке Амори с Филиппом. — А вот тебя мне очень жаль, мелкий. Ты же за своё благое намерение пострадал, выходит. — Амори уселся на кровать брата рядом с ним, усадил к себе на колени и обнял.
— Так папа с мамой точно друг друга не поубивали? — с опаской и недоверием Филипп глядел на старшего брата.
— Да живы-здоровы папа с мамой. Чувствую, прислуга ещё не скоро попадёт в кухню…
— Фууух, — вырвался из груди Филиппа вздох облегчения.

А потом Филипп де Селонже подскочил на кровати, как поражённый молнией, и огляделся вокруг себя. Его спальня, выделенная ему во дворце Бельтрами. Рядом стоит детская кроватка, где мирно спит и тихонечко посапывает малышка Флавия, под боком у него безмятежным сном праведницы спит Фьора — чему-то улыбается во сне.
— Я не дома, родителей нет, и я не ребёнок… как хорошо, — тихо прошептал с улыбкой на губах Филипп, с облегчением придвинувшись ближе к жене и крепко её обняв. Фьора невнятно что-то пробормотала, не просыпаясь, и уткнулась носиком мужу в грудь.
Что-то подсказывало ему, теперь уж точно больше не будет больно и плохо.